Генеральская дочь - Мелания Соболева

Я чувствовала, как его пальцы держат меня крепко, будто если отпустит — я исчезну. Его грудь прижата к моей, и от этого было невыносимо жарко. Мурашки бежали по спине, как будто меня оголили перед огнем. Дыхание смешалось, тяжелое, сбитое, почти болезненное. В этих нескольких сантиметрах между нашими губами было больше желания, чем в любой постели. Он смотрел прямо в меня — не на лицо, не на тело, а вглубь. В самую суть. И я больше не знала, кого ненавижу — его, себя или это проклятое чувство, которое горело внутри сильнее, чем страх.

Я случайно глянула в сторону, просто краем глаза, без задней мысли — и сразу пожалела. Пространство под нами раскинулось, как жуткий открытый рот, город светился внизу тусклыми огоньками, как угли костра, а под ногами не было ничего, кроме воздуха и скрипучего железа. Сердце рухнуло вниз, как камень в колодец, пальцы дрогнули, дыхание сбилось, я вцепилась в него — ногтями, отчаянно, как будто он был единственным якорем в этом мире, который вот-вот перевернется. Мои ногти вонзились в его плечи сквозь ткань, как крики сквозь тишину, и он не отшатнулся, не оттолкнул, наоборот — остался таким же спокойным. Его рука поднялась медленно, уверенно, и большой палец лег на мой подбородок, указательный чуть ниже — мягко, но твердо. Он повернул мое лицо к себе, не давая прятаться, не позволяя сбежать. Его глаза были близко, слишком близко, и в них не было жалости — только злость, боль и чертова, горящая, беспощадная правда.

— Меня выбесило то, насколько глубоко ты засела во мне… а я это позволил. — хрипло сказал он, и голос его звучал так, будто срывался из груди сквозь рваные плевки огня. Он смотрел на мои губы, будто сейчас вырежет их из памяти и оставит на языке навсегда.

Я сжалась, но не отстранилась, наоборот — вцепилась в него крепче, ногти пробили ткань, как будто я могла удержать этим свой страх, свои чувства, себя. Слова не пришли — не успели, потому что он уже склонился ближе, на долю секунды завис, и я чувствовала его дыхание — горячее, сбивчивое, с запахом табака и чего-то дикого, мужского, настоящего. А потом его губы коснулись моих — не мягко, не нежно, а как удар током.

Я не сопротивлялась. Этот поцелуй был огнем, жарким, голодным, языки наших ртов переплелись, как змеи, не играя, а сражаясь. Он втянул меня в себя, как будто хотел проглотить, растворить, стереть границы. Его руки сжали меня крепче, и я почувствовала, как каждое его мышечное волокно напряглось, как будто он держит ураган, сдерживает, чтобы не разнести все к чертовой матери. Его ладони обвили мою талию, одна скользнула ниже, впилась в бедро через ткань, и я в этот момент перестала существовать отдельно. Его язык проник глубже, требовательно, жадно, с той самой грязной нежностью, от которой кружится голова, а душа вылезает из груди, как будто этого ждала всю жизнь. Мы дышали тяжело, вырывая друг у друга воздух, как будто без него могли сдохнуть.

Его рука не церемонилась, скользнула по моему боку, сжала мою задницу грубо. Его пальцы будто проросли в меня, впились сквозь одежду, и в этот момент я потеряла контроль.

Колесо качнулось, словно подыгрывая нам. Что-то твердое прижалось к животу, и от осознания, каким твердым он стал — чужим, голодным, готовым — внутри что-то щелкнуло. Колени подкосились, дыхание сорвалось, я вцепилась в него, как в спасение, а пальцы сами нашли его затылок, волосы — мягкие, и я сжала их, будто хотела втянуть его внутрь себя. Он выдохнул — хрипло, плотно, как будто я только что разбила ему что-то внутри. Стон у него вышел низкий, почти звериный, и от него по позвоночнику пробежала дрожь — не страха, а голой, дикой жажды. Я впилась в него зубами, губами, языком.

Наши тела терлись друг о друга так близко, так плотно, что границы стерлись — остались только ритм, жар, глухое эхо сердцебиения, и мысль: «еще». Не «можно». Не «нужно». А просто — еще.

Где-то снизу, далеко под нами, небо рвануло цветом. Салют — громкий, хриплый, как последняя сигарета в чужих губах, расколол тишину на куски, вернул меня в тело. Я оторвалась от его рта, как будто вынырнула из глубины, где нет воздуха, и тут же задохнулась уже в реальности. Горячее дыхание, сбитое, обожженное, рвалось наружу сквозь прикушенные губы. Мои пальцы все еще цеплялись за его плечи, будто боялись упасть, а его руки крепко держали мою талию, словно вцепился в меня из инстинкта, из ярости, из невозможности отпустить. Я посмотрела ему в лицо, и он тоже смотрел — пристально, так, как будто пытался удержать меня взглядом, сжать внутри, не дать уйти. А я уже знала, что ухожу. Сердце дернулось, снова и снова, как изломанный маятник, и, глядя ему в глаза, я тихо сказала, почти одними губами, будто боялась разбудить правду. — Ты был прав. Он не моргнул. — Это не серьезно. Это… нужно было просто наиграться. Это не стоит того, чтобы терять карьеру. И я не виню тебя. Голос сорвался на шепот, почти испарился в воздухе. Не потому что стыдно — потому что больно. Потому что, черт возьми, правда всегда рвет изнутри, как гвозди.

В этот момент вагончик дернулся, металлический скрежет пронесся вдоль конструкции, и дверь открылась с тем самым щелчком, который звучал, как приговор. Я дернулась, выскочила, не глядя, не дыша, будто в спину кто-то целится. — Алина… Он сказал это так, будто тонул. Не звал — умолял. Но я уже шагала по деревянному настилу, спотыкаясь, с глазами, в которых плескался весь этот чертов город, со светом, со смертью, с запахом паленого фейерверка и чужих прикосновений. Сердце сжалось, болезненно, как будто его перетянули проволокой. Я не обернулась. Не потому что не хотела. А потому что, если бы обернулась — не ушла бы. А так… так будет правильно.

Глава 26

Шурка

Дождь лил так, будто небо сегодня пьяное, злое и плевать хотело на все живое. Он не капал — он хлестал, полосами, косо, по щекам, по воротнику, по душе. Грязь под ногами засасывала ботинки, земля хлюпала,