Генеральская дочь - Мелания Соболева

Все мы тут молчаливые стали, как будто слова где-то в горле сдохли.

— Я еще задержусь. Минут на десять, — выдал я глухо, не глядя на них.

— Встретимся вечером у тебя. Помянем, — сказал Костян, и я кивнул.

Без слов. Слова тут только мешают.

Они ушли. Шаги все тише, потом растворились в дождливой вязкости воздуха. Остался я. Один на этом погосте, где земля помнит больше, чем любой из нас. Подошел ближе к могиле, присел на корточки, рука сама скользнула по граниту, по сырой фотографии Рыжего, где он улыбается, черт возьми, так по-настоящему, как будто смерть — это просто плохой анекдот. Лицо его было знакомое до боли, до отвращения к себе, до рева, которого не выпустишь, потому что взрослые мужики не ревут — у них все внутри гниет молча.

— Навсегда восемнадцать, брат… — выдохнул я одними губами, почти шепотом, потому что иначе бы надорвался. Потому что остаться на этой чертовой земле и знать, что ты жив, а он — нет, это, блядь, не подарок, а кара.

Глаза упали на вытянутую, полупрозрачную пластиковую емкость для свечки. Та самая, что мы в прошлый раз поставили. Вроде пустая, но не совсем. Я потянулся, открыл крышку — внутри ни свечи, ни огонька, пусто, гулко, как будто даже свет туда больше не заглядывает. Хотел уже закрыть, но пальцы замерли. Что-то не так. Там, на самом дне… не показалось. Я потянулся, сердце в тот же миг сорвалось вниз, в пятки, в грязь, туда, где оно и должно валяться. Вынул. Две сожженные спички. Переложенные крестом.

Я смотрел на них, как на осколок старого кошмара.

— Все, что я знаю… — начал он, и я напрягся, — …этот ублюдок следы оставляет.

— Какие?

— Сожженные спички. Две. В форме креста. Как будто крестится, мразь. Или предупреждает.

Я приподнял бровь. Странно. По-больному символично. Не по его уровню.

— Зачем?

— Хер его знает… может, он так передает привет. Или пометки делает, как коты — пахнет смертью.

Рука дрогнула, как будто внутри нее поселилось что-то чужое, живое, мерзкое, что пыталось вырваться. Спички в пальцах — две черные обугленные жилы, тонкие, как нервы, криво положенные крестом, вонзились в взгляд, как нож в живот. Холод полз от позвоночника вверх, будто в затылке кто-то тихо, с мерзкой любовью прицеливается. Все вокруг — мертвое, тихое, мокрое, даже деревья, будто замерли, слушали. Я смотрел на эти спички и чувствовал, как что-то в голове сдвигается, не громко, а почти ласково — как будто кто-то дотрагивается до старой раны ногтем.

Эта деталь… она была. Она все время была. Просто не хватало тишины, чтобы ее услышать. Пазл щелкнул. Без вспышки. Без музыки. Просто — стало ясно. Гладко. Страшно. Его вытащили. Не умер, не пропал, не сгинул. Он выскользнул, как змея в траву, и оставил нам пустоту, как будто так и надо. Появился Бешеный, а потом начались кресты. Две сожженные спички. Одна. Вторая. Появлялись, как сигаретный дым — то там, то тут. А теперь вот — прямо здесь. На могиле Рыжего. Он приходил. Он стоял здесь. Рядом. Смотрел на нас. И, может быть, даже — улыбался.

Ходит среди теней, шепчет в спины, дергает нитки. И все это время мы искали кого-то другого. Мы ждали удара снаружи. А надо было — смотреть внутрь.

Я медленно закрыл крышку свечи. Спички спрятал в карман. Сердце било ровно. Голову ломило, как после выстрела в упор. И только одна мысль, тяжелая, как мокрый бетон, оседала внутри. Один голос, один шепот, один холодный выдох в темноте сознания.

Леха и есть Бешеный.

Глава 27

Шурка

Дверь была приоткрыта, сквозняк играл с краем ковра, будто подсказывал — торопись, Шурка, тебя уже ждут. Я вошел в дом, вжавшись плечами в себя, как будто пытался сбросить с себя все, что налипло на меня за день, но оно въелось в кости. Костян сидел на диване, вытянув ноги, в зубах сигарета, взгляд спокойный, но настороженный. Напротив, у окна, стоял Серый, с яблоком в руке, неспешно грыз, как будто было время. Оба разом глянули на меня.

— А ты, я смотрю, до сих пор ключ под коврик прячешь, — усмехнулся Костян, делая вид, что все нормально.

— Ну мент, ну серьезно, ключ под коврик, Саш, — весело добавил Серый, пожимая плечами.

Если бы у меня внутри сейчас не было чертовой воронки из холода, злости и жжения, может, я бы даже усмехнулся, подыграл. Но все было не смешно. Ни хрена. Я молча прошел внутрь, провел ладонями по лицу, как будто мог стереть с него то, что я видел. Но не стерлось. Ни одна гребаная деталь.

— Не, ну слушай… тебя прям совсем накрыло, — потянул Костян, вставая. — Мы просто… ну… разрядить хотели, а то ты ходишь, как будто сам себе могилу копаешь.

Я остановился посреди комнаты, глянул на них, как будто сквозь стекло. Серый снова откусил яблоко, громко, как выстрел.

— Это ж не из-за яблока, а? — с полуулыбкой кинул он.

Я выдохнул. Глубоко. И хрипло сказал:

— Леша не в тюрьме.

Яблоко застыло в воздухе. У Серого рука обвисла, а Костян сразу выпрямился, как будто током дернуло.

— Чего-чего? — с подозрением переспросил Костя.

Я сжал челюсти, скрипнув зубами.

— Я собрал все. Все бумаги, справки, запросы. Пошел туда, хотел забрать его. — Я сглотнул, горло было сухим, как пыльный подвал. — Ко мне вышел не он. Один тип, по документам — Леша. Но это не он.

Пауза.

— Подмена, — выдавил я. — Он уже давно, возможно, не там. Может, месяцами как на воле.

Костян выругался и вскочил, прошелся по комнате, потом остановился.

— Да ты шутишь, что ли? Леха бы нас сразу нашел. Он бы первым тебе морду набил — за погоны, за то, что стал частью этой системы.

Я усмехнулся без смеха.

— В том-то и дело. Не пришел. Не объявился. Ни письма, ни звонка, ни даже сраного намека.

Серый смотрел на меня, уже не жует, с лицом, которое я у него давно не видел. Настороженность, страх и злость в одном флаконе.

— Не захотел он нас видеть. Старые друзья ему больше не в тему. У него теперь есть новые. Те, кто вытащили его. Свое стадо.

Я сделал шаг вперед.

— И теперь он не Леха.

Они оба замерли. Я поднял взгляд, словно нож достал.

— Он теперь тот, чье имя шепчут на улицах. Кресты.