Генеральская дочь - Мелания Соболева

Она сидела на мне, и я чувствовал себя не человеком, а камнем, глыбой, куском стали, сжатой в струбцине желания. Не просто твердым — а выжженным изнутри, как будто что-то горело внизу живота, и уже не раздувало, а плавило. Я сжимал ее бедра, ягодицы, с таким напором, что кожа под пальцами казалась хрупкой, как тонкое стекло, но я сжимал сильнее, до боли, до хруста в суставах, потому что она двигалась — медленно, дразняще, как будто знала каждый нерв под моей кожей, и ее покачивания несли в себе что-то безумное, что-то такое, от чего звереешь. Я чувствовал, как ее тело становится влажным через ткань, как жар поднимается от нее волнами, и сам был уже на грани. Рукам было тесно. Одна из них пошла вниз, между нами Я нырнул под платье, ткань скользнула вверх, обнажая бедра, горячие, дрожащие, как будто жили отдельной жизнью. Ее трусики были тонкие, почти невесомые, и пальцы проскользнули под них легко, как в горячий туман. Я нащупал ее — мягкую, скользкую, пульсирующую от напряжения, и провел по ней с силой, с нажимом, как будто проверял, насколько она горит изнутри. Ее тело дернулось, она тихо застонала, глухо, как будто боялась выдать себя, но уже было поздно — я знал, что она на грани, как и я. Мои пальцы начали двигаться — в нужном ритме, в нужной точке, и она выгнулась, прижавшись ко мне. Каждый ее вздох бил мне в ухо, в затылок, по коже бегали мурашки, а в груди — будто что-то разбухало, старое, дикое, неукрощенное. Я был твердым, как бетонная плита, готовой расколоться, если она продолжит двигаться вот так — медленно, по кругу, срывая мне голову. Ни слов, ни мыслей, только жар, пальцы, вдавленные в нее, и глухое, нечеловеческое ощущение, что сейчас что-то с нами произойдет, после чего назад пути не будет.

— Я хочу тебя, — прошептала она, неуверенно, почти шепотом, и в этом голосе было нечто такое, что вышибло меня из себя, как удар прикладом под ребра. Я и раньше чувствовал, как натянута внутри пружина, но в этот момент она просто лопнула, беззвучно, но бесповоротно. Она чуть отсела назад, скользнула рукой вниз и легонько прижалась к моей выпуклости через джинсы. Я задышал тяжело, как после драки, когда все закончилось, но внутри еще бурлит и кипит.

— Ты понятия не имеешь… как давно я тебя хочу, — выдохнул я, сам не веря, что сказал это вслух.

Она расстегнула мне джинсы, спокойно, деловито, и я слегка спустил их, давая ей место, давая себе шанс на безумие. Она провела рукой по всей длине — через ткань, медленно, будто отмечала каждый сантиметр, будто проверяла, с чем ей предстоит иметь дело. Я откинул голову, застонал, не сдерживаясь, потому что сдерживаться было уже нечестно. Она приникла к моей шее, поцеловала туда, где обычно болит от напряжения, и прошептала:

— Впервые вижу тебя таким.

— Ты меня сломала, — хрипло сказал я, и не было в том слабости, только чистая правда, которая сдирает кожу.

— Я сломала лейтенанта? Серьезного мужика? — усмехнулась она, и я тоже — коротко, с теплом, которое рвет изнутри.

Но в следующий миг снова застонал, когда ее ладонь скользнула под ткань, на голое, медленно, властно, как будто забирала себе. Я следил за ее пальцами, потом за глазами — и в этих глазах была победа, огонь, голод и тень. Я потянулся, поцеловал ее, жадно, как утопающий, потому что дальше уже некуда.

— Не мучай меня, — простонал я, и это было почти мольбой, и она это знала. Закусила губу, будто размышляла, но я не дал ей думать. Я рванул ткань с ее бедер, сдернул, как бумагу, поднял ее за талию, почувствовал, какая она горячая, легкая, и медленно опустил на себя, как будто не ставил, а вплавлял. Она тяжело дышала, уставилась в никуда, рот приоткрыт, пальцы вцепились мне в шею, будто я — ее единственный якорь в этом мире. Я вошел в нее не сразу, только наполовину — и даже этого было достаточно, чтобы все вокруг почернело от напряжения. Ее вторая рука уперлась в запотевшее окно, и когда она двинулась и села полностью, я застонал вместе с ней, нераздельно, будто голос был у нас один на двоих. Я рванулся к ее губам, вцепился, как будто хотел остановить эту бешеную реальность хоть на секунду, но нет — нас уже несло, и назад мы не вернемся.

Она сидела полностью, вся, охватив меня теплой дрожью изнутри, и я почувствовал, как в голове начинает звенеть, будто туда ударили ломом. Ее тело двигалось медленно, как будто отмеряя по сантиметру мое самообладание. Я держал ее за талию, за спину, за все, за что мог уцепиться, потому что иначе бы просто сорвало крышу. Машина скрипела под нами, будто жаловалась, но это было уже не важно — важны были только ее движения, это трение, это влажное скольжение, это нарастающее сумасшествие между нашими телами.

— Ты не представляешь, что ты со мной делаешь… — вырвалось у меня, низко, глухо, почти угрожающе, потому что я чувствовал, как превращаюсь в другого.

Она только зашептала мне в ухо, сквозь тяжелое дыхание, будто подливала масло в пламя: — Я хочу, чтобы ты потерял контроль.

— Поздно. — Я вцепился в нее, вжался, и начал двигаться сам, снизу, резко, точно, будто отбивал внутри нее ритм, понятный только нам двоим.

Она стиснула губы, выгнулась, как струна, прижалась, ногтями в кожу, больно — но я хотел этой боли. Я глядел на нее в упор, в лицо, в глаза, в рот, в эти полуоткрытые губы, которые были ближе, чем все в этом мире.

Она всхлипывала, двигалась все быстрее, и каждый ее рывок — как ток через позвоночник. Я почувствовал, что теряю ориентацию, теряю голос, время, даже имя свое — остался только этот миг, это движение, этот жар. Ее рука соскользнула с окна, оставив на стекле пот и след — как отпечаток призрака. Я поймал ее за подбородок, посмотрел ей в лицо.

— Этого ты хотела. — Да… — выдохнула она, еле слышно.

Я толкался в нее все сильнее, будто хотел загнать в нее все, что держал внутри все это время: тоску, злость, страх, нежность, что рвалась наружу, как дым из трещины.