Генеральская дочь - Мелания Соболева

не был лет двадцать. Изобразил, как ловлю поцелуй, прижал ладонь к груди, к сердцу, что билось под рубашкой слишком быстро, как будто хотело выскочить — к ней, за ней, в ночь. Черт, что эта чертова блондинка делает со мной… с Шуркой, который не верит ни в любовь, ни в нежность, ни в добро. Делает послушным. Смешным. Почти живым.

* * *

Следующий день, и я захожу в участок, как будто мне на счет только что упал миллион — не по-настоящему, а по ощущениям. На губах зудит вчерашний поцелуй, в пальцах еще пульсирует ее дыхание, в груди — не сердце, а глухой барабан, который бьет ритм под кожу. Вот это и называют: влюбился, идиот. Шел по коридору и не прятал ухмылку, не скрывал того, как мне вдруг стало плевать на все: отчеты, смены, графики, злые морды с утра. А потом встал командир — как из-под земли, хмурый, в форме, будто из себя бронзовую статую вылил.

— Доброе утро, — сказал он и смотрел, как будто я ему сны испортил.

Я прищурился, пожал руку — по-деловому, но без души.

— Доброе.

— Тебя вызывают к генералу.

И внутри, сука, все вспыхнуло, как от зажигалки в бензобаке. Опять.

— Уже второй раз за неделю, Саш. Не нравится мне это, — добавил он, как отец, который знает, что сын опять вляпался, но делает вид, что еще верит.

— А кому нравится, — бросил я и пошел в кабинет.

Был готов ко всему — увольнение, выговор, нотация, даже морду набить — все шло. Постучал.

— Входи, — прозвучало сдержанно, и я вошел, сел напротив, спина прямая, взгляд ровный. — Я думал, ты умный пацан, — начал он, смотрел без гнева, но с таким холодом, будто во мне был лед, который он давно решил растопить кулаками. — А ты думал, что я идиот, у которого окна не выходят на парковку, — сказал он.

Глаза не отвел. Блядство, у него что, своей жизни нет? Нахера он следит за каждым шагом Алины?

— Мне писать по собственному? — устало спросил я, как будто заранее махнул рукой. Он вскинул бровь.

— Я не увольняю тебя.

Ого. Это неожиданно.

— Но ты отстранен на неделю. Может, за это время подумаешь и поймешь, что теряешь хорошее место в нашем коллективе.

Я хмыкнул, усмехнулся, покачал головой.

— Вам настолько не нравится тот факт, что ваша дочь счастлива?

Он замер. Молча. Ненадолго.

— Мне не нравится, что она связалась с тобой. Я знаю твое прошлое. Знаю, с кем ты общался. Знал твоего отца. И все это мне не нравится.

— Тогда почему я еще здесь?

— Потому что тебе дали шанс стать другим.

— Как видите, я этим шансом пользуюсь. И все же никак не могу понять, что вас не устраивает.

Он смотрел, как будто решал — убить сейчас или дать дожить до вечера.

— Я сделаю вид, что не слышал, как нагло ты со мной разговариваешь, только потому, что надеюсь: с карьерой у тебя получится. Но не с моей дочерью, Шур. Не с ней. Девчонок полно — найди другую.

Конечно. Куда ж отдавать свою принцессу в руки, испачканные делами, в которых больше крови, чем чернил. Друг мой сидел за убийство, отец спился, я вырос между бетонных стен и криков соседей. Только не ему решать, с кем ей быть.

— Тогда я домой? Подумать? — спросил я, уже зная ответ.

Он кивнул.

— Я хорошо подумаю, — сказал я и вышел.

Коридор встретил меня холодом, как будто стены знали все. Я шел, сжимая челюсть, так, что хрустело, и внутри все кипело — злость, боль, это ощущение, что тебя снова выкинули, как пса на улицу. Демин догнал у дверей.

— Эй! Ты куда?

— Меня отстранили на неделю, — бросил я, не замедляя шага.

— Чего?! — он шагнул вперед, загородив путь. — С чего это вдруг?

Я остановился. Взгляд бросил короткий, как пощечину. Он увидел мою челюсть, как я ее сжал, и зрачки у него расширились, понял, что не стоит дразнить.

— Доигрался со своей генеральской подружкой?

— Демин, отвали.

— Та я добра тебе желаю…

Да. Добра. Все вы добра мне желаете. С самого детства я, как собака, бегаю, чтобы быть нужным, полезным, рядом, верным. А меня все равно пинают. Как псину. Как последнего.

Прошло два дня, я сидел дома как сраный придурок, которого не позвали на вечеринку, и теперь он торчит один — нелепый, злой, с пульсом в висках, как у загнанного пса. Сначала пытался занять себя делом — убраться, позвонить кому-нибудь, включить какую-нибудь дичь по ящику, но все это была пустая возня, бессмысленное топтание по стеклу. Я крутился, как на иголках, а потом сел и понял — все, Шур, ты попал. Я как школьник, серьезно. Я ездил к Алине, пока ее папаша был на работе, стоял под ее дверью, как идиот, как брошенный, и ждал, ждал, что она выйдет, хоть на секунду, хоть в глазок глянет, но дверь так и осталась мертвой. Молчит. Ни щелчка, ни шороха. Только тишина, такая плотная, как будто изнутри кто-то держит ее руками, чтоб даже воздух не вышел. И есть у меня это чертово чувство — нутром чую — что в этом замешан ее мудозвон-отец. Козел в генеральских погонах, моралист, сука, который думает, что мир — это таблица звездочек, отчетов и идеальных дочек, запертых в хрустальных клетках. Запретил, наверное. Или запер. А может, она сама решила — вот тут я начинаю бешено дышать, потому что, если сама… Если сама… черт. Я не выдержу. Как же мне хотелось выбить ему все зубы — аккуратно, по одному, с наслаждением, за каждый его взгляд сквозь меня, за каждое «найди другую», за это его мерзкое презрение, как будто я грязь под ногтями. И на этого ублюдка я, мать его, работаю. За его спиной бегаю, его приказы выполняю, его людям честь отдаю. Выворачивало меня от этого. Все внутри гудело, как будто я проглотил гвоздь и теперь он крутится в кишках. Мне хотелось прорваться туда, на этаж, в ее квартиру, взять ее за руку и сказать — все, плевать, поехали, ты моя, слышишь, моя, и мне плевать, кто что думает. Но я не мог. Не мог, потому что не она открывала, потому что она молчит, и я как дурак стою за дверью, а внутри все клокочет. Я сходил с ума без ее запаха — этот тонкий, чистый, как озон после грозы, он врезался мне в память, и я