Генеральская дочь - Мелания Соболева

— Это безумие какое-то, — выдохнула она, закрыв глаза, как будто пыталась спрятаться от самой себя, как будто если не смотреть — не произойдет.

Я смотрел, как ее плечи приподнимаются от дыхания, как в уголках губ дрожит эмоция, еще не решившаяся стать словом.

— Кажется, ты назвала это первой любовью, — сказал я с той самой хитрой полуулыбкой, которая всегда лезет на лицо, когда хочется больше, чем можно.

Она бросила в меня взгляд острый, как лезвие ножа, но внутри у нее металось что-то живое, бьющееся.

— Отрежьте мне язык, — пробормотала она почти беззвучно.

— Ох, нет… он мне нужен. Пожалуй, я его оставлю, — ответил я, и уголки ее губ дрогнули, глаза расширились, как будто я сорвал с нее какую-то внутреннюю защиту.

Она легонько стукнула меня по плечу. Жест в духе «ну ты и придурок», но пальцы ее остались на моем плече чуть дольше, чем положено.

— Серьезно?! Это все, что тебе нравится во мне?! — спросила она, и в голосе было больше игры, чем обиды.

Я посмотрел на нее, медленно, внимательно, так, как смотрят на что-то ценное, потерянное и внезапно найденное. Провел языком по нижней губе, почти непроизвольно, будто готовился выговорить что-то, что давно зрело.

— Мне нравятся твои глаза. Они сводят меня с ума. Когда ты злишься — они искрят, когда молчишь — в них глубина такая, что я в ней тону. Мне нравится твоя улыбка — она заставляет мое сердце устраивать разнос под ребрами. Нравится твой дерзкий характер, от которого я твердею мгновенно, и не надо делать вид, что ты этого не знала. Мне нравится то, как ты смущаешься, даже сейчас — вот так, когда щеки будто подожгли, а ты стараешься держать лицо, но не получается.

Она смотрела на меня, не моргая, не дыша. Глаза ее были не просто расширены — в них был хаос, тот самый, из которого рождается настоящая страсть. Ни наигранности, ни фальши, только правда, такая, от которой скулы сводит. Она не отвечала, не перебивала, просто слушала — а я говорил, потому что не мог не говорить.

Я сжал руль так, что костяшки пальцев побелели, будто это был не руль, а ее тонкая шея, в которую я вцепился бы, если бы позволил себе сорваться. Внутри все гудело, как трансформатор на грани короткого — и тогда я почувствовал ее губы. Сначала едва-едва, как будто случайно — но нет, не случайно, она знала, что делает. Поцелуй скользнул по щеке, медленно, лениво, потом еще один — чуть ниже, под скулу, еще — ближе к уху, и наконец теплая дрожь ее дыхания упала на шею. Я тяжело выдохнул, как будто получил удар под ребра, от которого мозги сдвинулись и сердце перескочило на два такта вперед.

Ее ладонь легла мне на грудь, прямо под ворот, скользнула чуть ниже, едва заметно, как ветер, от которого мурашки вспыхнули, как искры на сухом проводе. Я поймал ее движение боковым зрением, зубы стиснулись, губы приоткрылись, в висках пульс затрещал.

— Ты в курсе, — прохрипел я, не узнавая свой голос, — что я просто брошу сейчас нахрен этот руль и накинусь на тебя посреди города, врезавшись хоть в ментовский УАЗ, хоть в Камаз с кирпичами?

Она продолжала, как будто не слышала — или слышала, но именно это ее и подстегивало. Губы скользнули ниже, к самой границе воротника, дыхание ее уже обжигало, как водка в рану.

Я дал по газам. Терпение мое было на пределе, и либо я добираюсь до темного переулка, либо торможу прямо посреди проспекта и разрываю ее платье к чертовой матери.

Я не святой. Я — Шурка. И эта девушка, с руками, творящими ад под моим ребрами, слишком хорошо знала, кого она заводит.

Ее рука скользнула вниз, по рубашке, по животу, задержалась на ремне, пальцы еле касались, но каждый этот касательный грамм врезался в позвоночник, как разряд тока. Я хрипло выдохнул, как будто все легкие в один момент схлопнулись в комок.

— Ох, черт… — вырвалось сквозь зубы, а она уже прикусывала мочку моего уха, и в эту секунду я понял, что держаться больше не собираюсь.

Плевать. На знаки, на камеры, на бога с чертями. Я крутанул руль, резко свернул в темный переулок, асфальт заскрежетал под колесами, машина зарычала, как будто и она не выдержала, как и я. Алина взвизгнула, смеялась, как безумная, вцепилась в меня ногтями впилась в кожу. Я въехал в темноту между домами, ударил по тормозам, и все — тишина. Ни людей, ни совести. Только я, зверь, у которого сорвало цепь. Я повернулся к ней, дыхание у нас уже не просто спуталось — оно дралось между собой, как два голодных пса.

— Ты доигралась, малышка, — прошипел я и схватил ее. Силой.

Усадил ее себе на колени, с хрустом отодвинул сиденье назад, она устроилась, как будто ее здесь ждали, колени разъехались по бокам от моих, юбка задралась почти до талии, бедра горячие, как печка, спина выгнутая, как у кошки перед прыжком. Она смотрела в меня темными, чертовски голодными глазами, которые уже не умели ни просить, ни ждать, только требовать. — Это тот переулок, возле которого ты хотел меня прижать? — спросила она с невинной, почти издевательской ноткой, и я рассмеялся коротко, как зверь, у которого из пасти капает слюна. — Нет, возле этого я как раз хотел не просто прижать тебя.

Я накинулся на ее губы, как бросаются в бой. Глубоко, жадно, с силой, которая больше не маскировалась под страсть — это была ярость, желание, ненависть ко всему миру, кроме нее. Я вцепился ей в бедра, руки скользнули под платье, схватил ее за задницу, сжал так, что она охнула и выгнулась, грудью впившись в мою грудь, будто хотела через кожу пройти, под ребра залезть. Она была мягкая, теплая, пахла мятной жвачкой и еще чем-то, что сносит крышу — может быть, собой. Я сдвинул ее ближе, так, чтобы она села на мою выпуклость, как на пульсирующий камень под кожей. Мы оба застонали. Она вцепилась мне в волосы, тянула, как будто пыталась вырвать с корнем, я не отстранился — наоборот, сжал ее еще крепче, наши рты слиплись, слились, искры летели из-под век, и в этом поцелуе не было нежности, только