Генеральская дочь - Мелания Соболева

Мы оба дышали тяжело, хрипло, будто убегали, будто нас преследовало что-то большее, чем мы могли вынести. Она опустила лоб мне на плечо, и я чувствовал, как дрожит ее спина, как сгибаются пальцы, как вжимается в меня всем телом, и тогда я понял — она такая же, как я. Сломанная, злая, голодная. Моя.

Когда она начала задыхаться, когда ее движения стали прерывистыми, почти срывистыми, как у сорванного с цепи зверя, я только сильнее вжал ее в себя, шепча ей на ухо, бессвязно, горячо, между зубами:

— Вот так… вот… не останавливайся…

Она дрожала на мне, горячая, хриплая, мокрая. Дыхание у нас уже не синхронизировалось — каждый вздох был как рывок, как судорога. Я чувствовал, как мышцы на ее спине дергаются от напряжения, как пальцы скользят по моим плечам, будто ищут, за что схватиться, чтобы не провалиться. Я держал ее крепко, мертво, будто она могла исчезнуть — а она двигалась, и каждый ее наклон, каждое скольжение по мне было пыткой.

— Черт… — прошипел я ей в ухо, впиваясь в шею, в кожу, в запах. — Ты доведешь меня к чертовой матери…

Она всхлипывала, чуть приоткрывая рот, шумно, глотая воздух, будто не могла насытиться. Я снова опустил руку между нами — не нежно, а резко, с голодом, и когда мои пальцы нашли ее клитор, я почувствовал, как она вся сжалась, сжалась на мне, внутри и снаружи, как будто хотела раствориться.

— Да… не останавливайся… — выдохнула она, сипло, безумно.

Я рычал, низко, с нажимом, потому что внутри все пульсировало, будто готово было взорваться. Второй рукой я сжал ее зад, сильно, крепко, насаживая, двигаясь снизу, точно, с каждым толчком вырывая из нее стоны. Машина раскачивалась под нами, скрипела подвеска, по стеклам капал пот, как дождь изнутри. Я поднимал ее, опускал, вбивал в себя, будто забивал гвозди голыми руками.

— Ты моя, слышишь? — прохрипел я.

— Да… — простонала она, прижимаясь ко мне лбом, дрожа. — Моя, сдохну, но не отдам.

Я сорвал платье с плеча, и губами, зубами, языком прошелся по соску — она чуть не вскрикнула, выгнулась, захрипела, и я почувствовал, что она уходит — туда, где нет слов.

Я сделал два, три сильных толчка, и мы оба уже были не здесь — у нее соскочила рука с окна, у меня перехватило грудь, как будто что-то внутри сгорело. Она застонала — громко, хрипло, без контроля, выгибаясь, вжимаясь, будто хотела исчезнуть в моих костях. Я поймал ее крик губами, сжал, и в этот момент меня самого вывернуло — как будто сорвало тормоза, тело сжалось, выгнулось, и я закрыл глаза, рыча, тяжело, глухо, как зверь в капкане. Мы слились — не телом, чем-то большим, чем все, что было до. В этом всплеске, в этом дыхании, в этом разрыве. Машина стихла. Осталось только это: пар в стекле, хриплое дыхание, судорожный стон и руки, вцепившиеся друг в друга так, будто иначе — смерть.

Глава 29

Шурка

Мы сидели в тишине, дышали тяжело, будто после драки или побега. Машина стояла, пар стекал по окнам, как пот со лба. Она откинулась назад, рывком села на свое место, поправила платье, как могла, зацепила руками волосы, пригладила, но выглядела все равно, как после шторма — растрепанная, с зацелованными губами, со щеками, на которых жар держался, будто от удара током. Я молча застегнул джинсы, провел рукой по лицу. Ремень щелкнул, я дернулся вперед, опустил оба стекла, потому что ни хрена не видно — все дышит, все течет, все дрожит. Сигарету я не закурил — не было надобности, я уже горел. Посмотрел на нее — и зря. Вот так просто повернул голову и глянул, и все внутри снова рвануло. Потому что она сидела рядом не как случайная, не как мимолетная, а как моя. Черт. Мне нельзя было смотреть. Ее губы вспухшие, глаза расплавленные, волосы лезут в лицо, плечо обнажено, и я знаю вкус этой кожи, я знаю ее дыхание в мою шею. Проклятье, Шурка, успокойся, ты же взрослый мужик. Я отвел взгляд, прикусил язык, но в тот же момент она повернулась и — как будто услышала мои мысли — улыбнулась. Тихо. Нагло. Со знанием. Я не выдержал. Потянулся, медленно, с нажимом, и поцеловал ее. Уже не зверем. Не вожделеющим. А как будто просил. Просто губами — нежно, коротко, но с тем, что внутри уже не скроешь.

— Еще раз сбежишь от меня… — выдохнул я прямо в ее губы, — я найду тебя, и твоя задница будет красной.

Она вскинула брови, усмехнулась, не отводя взгляда, будто ей нравилось, когда я вот такой, на грани.

— Если не станешь завтра другим… не тем, кем был тогда, в участке, холодным, закрытым… — сказала она, наклоняясь ближе, — то, клянусь, я не сбегу.

Я посмотрел в ее глаза. Они не играли. В них было ровно то, чего я всегда боялся: что она видит меня насквозь, глубже, чем я сам.

— Я уже никогда не стану другим, — выдохнул я.

Подвез ее к дому, как обычно — на автомате, руки на руле, глаза на дороге, но внутри все скручивалось в узел, будто из машины я выпускал не просто девчонку, а воздух, без которого уже не мог дышать. Она уже потянулась к ручке, как я схватил ее, резко, в плечо, развернул к себе и снова припал к губам — будто последний раз, будто на прощание, будто впереди не ночь, а тюрьма или стрельба. Прижал к себе, вдохнул ее запах, не духи, не пудру, а настоящий — кожа, страх и смех. Целовал шею, мягкую, теплую, где пульс бьет близко к коже, и плечи, открытые, уязвимые, и она хохотала, пыталась увернуться, но не по-настоящему — как будто знала, что я не могу иначе, что мне надо, чтобы ее запах остался на мне, как шрам.

— Папа может увидеть, — выдохнула она со смехом, и все равно не отодвинулась.

Я еще раз ткнулся губами в шею, с хрипом, с тоской, которую не выкинуть, и отпустил. Неохотно. Медленно. Она вышла, будто скользнула из моей жизни в ночь. Платье развевалось, как в кино, волосы поймал ветер, под подъездом она обернулась, глянула, будто в последний раз — и послала мне воздушный поцелуй, легкий, играющий, как будто не понимала, как сильно он может ударить по броне. Я рассмеялся, коротко, хрипло, как идиот, как школьник, как тот, кем уже