Генеральская дочь - Мелания Соболева

— Валентин Петров… он был моим дядей.

Я застыл, будто током пробило.

— Ох, черт… Свет, я не знал. Прости. Соболезную.

— Спасибо. — Она слабо улыбнулась, но взгляд у нее стал стеклянный, как у тех, кто давно научился держать боль при себе. — Ладно, я пойду. Была рада увидеть тебя.

— Взаимно, Свет. Мы еще раз обнялись, и когда мои руки отпустили ее, взгляд мой скользнул за ее спину. И сразу застыл.

Там стояла Алина. Черт бы ее побрал. Вся из холода, как зима в женском теле. Рядом какая-то девчонка, что-то говорит ей — та кивает, слушает, но глаза… глаза в меня вцепились, будто я ей жизнь украл. Не мигала. Не дышала. Просто смотрела. Как на выстрел. Я чуть не сглотнул вслух. Она резко отвернулась, будто обожглась.

Я прочистил горло, будто это могло стереть все, что между нами случилось в той чертовой кабинке на колесе обозрения. С тех пор мы не виделись. После поцелуя. После слов. После того, как она убежала, а я остался — как дурак, с бешеным сердцем и пустыми руками.

— Почему ты, блядь, всех знаешь, а я только наших? — услышал я за спиной голос Демина. Я повернулся, усмехнулся.

— Потому что я вырос не в Зареченске, а с Зареченкой, — сказал я, откинувшись в кресле.

Он фыркнул, покачал головой, снова налил себе. Я бросил еще один взгляд в ту сторону — но Алины уже не было. Только пустота, только холод.

Глава 28

Шурка

Все, теперь мой взгляд искал ее повсюду, будто глаза сами выучили контур ее плеч, эту походку — легкую, как будто идет по краю чего-то опасного, чтобы не оступиться. Я встал с места, осмотрелся через зал, где в воздухе стоял перегар, духи и ложная скорбь.

— Потерял кого-то? — хмыкнул Демин, налегая на коньяк. — Я скоро. — Кинул коротко и пошел сквозь толпу, плечами расталкивая галстучных, будто кто-то из них мне еще что-то скажет.

Глазами выцепил ту девчонку, с которой она стояла — молодая, приторно вежливая. Подошел.

— Привет. Алину не видела? — натянул улыбку, которая больше напоминала оскал.

— Привет. Прости, не видела. — с такой же улыбочкой ответила она, почти по-кукольному.

Я сжал челюсти. Сучка. Конечно видела. Стояла же с ней только что, подруга называется. Не мое дело. Пошел дальше.

— Алину не видел? — спросил у какого-то сержанта, тот только пожал плечами. П

роклятье. Меня уже било изнутри — не от злости, от той хреновой пустоты, которая жрет все, если вовремя не поймать. Я рванул к выходу, распахнул дверь. В лицо ударил холодный ветер — вечер уже, небо серое, как рожа у начальства по понедельникам. Глянул вперед. По тротуару шла она. В нежном розовом платье, совсем не к месту, обнимая себя за плечи — замерзла. Маленькая, хрупкая, чужая в этом каменном городе. Я догнал ее быстро, снял пиджак и молча накинул на ее плечи. Она вздрогнула, обернулась, и глаза ее метнулись в мои — и все, я пропал.

— Пойдем, я подвезу тебя, — сказал хрипло.

— Не нужно. Ты ведь не сам.

— Ясно, про Светку.

Я усмехнулся уголком губ, не удержался.

— Ты ревнуешь.

— Я говорила про твоего друга. И нет, я к нему не ревную тебя.

— А к кому ревнуешь?

Она закусила нижнюю губу. Черт, сразу заметил. И как же я хотел прижать эти губы к своим, взять их, как свое, как то, что мне давно положено.

— Мне пора домой, — выдохнула. Я сделал шаг ближе, взял ее за предплечья, мягко, но с силой, и наклонился, так что наши лбы почти соприкоснулись.

— Это они должны ревновать меня к тебе.

Потому что в моей голове только одна блондинка. В моих мыслях — только одна Алина. На моих губах вкус только одной девушки. И если уж быть откровенным, мой член пульсирует при виде только одной, которая каждый раз сбегает от меня.

Она вспыхнула. Щеки алые, глаза — злые и растерянные. Я ухмыльнулся.

— Отлично.

Хоть какая-то реакция, черт возьми. — провел носом по ее щеке, вдыхая запах, как будто жизнь без него уже не заводится. Слушал, как сбилось ее дыхание, как дрожит у меня под пальцами.

— Мне больно, когда ты говоришь так… — тихо, будто себе.

Я отстранился, посмотрел в глаза.

— Почему?

— Потому что первая любовь — она всегда такая. Болючая. Заседаючая. А потом, спустя много лет, ты сидишь в квартире с будущим мужем и думаешь… какая же она была — та любовь. Которой не суждено было вырасти в семью.

И вот тогда меня переклинило. Будто по сердцу провели проволокой с наждачкой. Я шагнул ближе, прижал ее к себе, вжал руками в спину и поцеловал в шею — не быстро, не жадно, а так, как будто хотел вгрызться в ее кожу, чтобы остаться под ней навсегда.

— Не говори так. Я не вижу никакой, мать ее, жены в своей жизни, если это не ты.

— Саша, мы не можем быть вместе, — дрожащим голосом сказала она, ногти вонзились в мои плечи.

Дышала тяжело, будто воздух стал густым, как вода. Я держал ее, прижимал, словно боялся, что отпущу — и она исчезнет. Целовал в шею, вдоль линии челюсти, в самый угол губ — туда, где дрожь рождалась.

— Мы не можем, чтобы кто-то узнал о нас, — прошептал я в ее кожу, впитывая запах, знакомый до озноба. — А это уже совсем другое.

Она смотрела в меня, как в пустую квартиру, которую кто-то покинул. Глаза блестели, голос хрипел.

— Предлагаешь прятаться, как подростки?

Я усмехнулся, царапая взглядом ее лицо.

— Если это значит, что я смогу зажать тебя за углом, когда никто не видит, прижать к стене, сорвать с тебя этот чертов пафос и слышать, как ты стонешь мое имя — то да. Черт, да.

На ее губах впервые появилась слабая, почти неловкая, но настоящая улыбка. И в этой улыбке была не покорность, не согласие, а какой-то вызов. Мол, посмотрим, как долго ты будешь играть в огонь и не сгоришь.

Она все еще дрожала. Я взял ее за руку, повел к своей машине, открыл дверь, она молча села, даже не посмотрела на меня. Только дыхание у нее рваное, и пальцы сжаты в кулак на коленях.

Я сел за руль, повернул ключ. Мотор завелся с характерным ревом, будто и он был взвинчен, как мы оба. Мы тронулись,