Уральский следопыт, 1982-01 - Журнал «Уральский следопыт»

– Ой, не могу, – сказала девушка, останавливаясь у красного столбика на перекрестке. Очень полезные эти столбики, мешают заблудиться в лесу. Счет у них, как на картах: с запада на восток, первый ряд – самый северный, второй – южнее. Смотришь на затесы, как на компас – Ой, не могу, дядя Витя, загоняли совсем!

Щеки у нее блестели, глаза блестели. Пуще всего блестел кончик носа.

– Хорошо? – спросил я самодовольно, как будто именно я посадил этот лес и отсылал его свежим снегом.

– Ой, спасибо, дядя Витя! Можно, я поцелую вас?

Сейчас-то я понимаю, что целовала она не меня. Целовала голубизну и белизну, кружева инея, кисловатый воздух и пахучий снег, подвенечную чистоту каждого сугроба, красоту леса и свою собственную юную красоту. Радость бытия надо было выразить поцелуем, и только мои губы были поблизости. Но тогда я принял ее благодарность как должное, словно впрямь я заготовил для нее этот сияющий день, преподнес его спутнице, как букет. Ну, конечно, она должна была поблагодарить за такой подарок.

– Только один поцелуй за всю красоту? – возмутился я. – За каждый километр надо в отдельности.

– Ой, не мелочитесь, дядя Витя! Посчитаемся на обратном пути.

– А ты хотел дома сидеть, – сказали лыжи тихонько, нарушая заповедь молчания.

– Что вы сказали? – насторожилась девушка. – Ах, ничего, мне показалось! Ну, ловите тогда!

И метнулась влево, на боковую дорожку.

А с той дорожки лыжня вывела нас на горбатое поле, а с поля – в березовую аллею. Кора на солнце казалась оранжевой, неправдоподобно оранжевой, а верхние веточки были розовыми и почти прозрачными: растопыренные детские пальчики наивно хватали небо. По аллее мы скатились в канаву, снова на горку, оттуда в сероствольный ельник.

– Догоняйте, дядя Витя!

Зачем задирается? Не уйти ей от меня. Семенит, коротконожка, а у меня мах, лыжи-скороходы, трехметровый шаг.

Вот за три метра и заметил я то ноздреватое пятно. В голове мелькнуло: «Ледок… скользко…» Мелькнуло: «Лыжня сбита… но проскочу авось…» Левая лыжа соскользнула на бугорке, соскочила на правую лыжню, правая лыжа наехала на напарницу, и, скособочившись, я позорно плюхнулся в снег.

Э-эх, те-па!

Ничего не поделаешь, пришлось окликать бежевую, признаваться в своем позоре.

Помаленечку, кое-как передвигался я теперь, не парил – возил ногами. Бежевая мелькала впереди, уходила на полкилометра, потом поджидала меня у красных столбиков, уже не сияющая, недовольно хмурая.

– Видишь, не трагедия, – сказала мне сломанная лыжа. – Иду, могу идти. Мы еще походим по зимнему лесу… и не только сегодня.

– Молчи уж, – огрызнулся я. – Неслась не разбирая дороги. Правая, левая где сторона? Съехала бы в снег, а то на чужую лыжню…

Конечно, я несправедлив был. Моя вина. Что спрашивать с бедняги? Куда вел, туда и шла.

Итак, путь наш лежал через ельник. После снегопада нет ничего удивительнее ельника. У листёенных только бордюр на сучьях, только горностаевая опушка на веточках. Сосны* – те натыкают себе комья на иглы, этакие шары, словно собираются швыряться снежкаМи. А в ельнике – выставка сугробной скульптуры. На каждой лапе распластался зверь: белый медведь, или белый тюлень, или бельки удав, или белый крокодил даже – в ельнике и такие есть. А вон девица в платочке, а там мать с ребенком, а там ребятишки сцепились в борьбе, парочка обнимается, носатый леший, лошадиная голова. Дед-Мороз, еще один… Шли бы мы с бежевой вровень, через каждый шаг окликали бы друг друга: «Смотри туда! Смотри сюда!»

Но бежевая мелькала впереди. И я сказал лыжине:

– Гляди в последний раз, несчастная. Любуйся перед пенсией»

– Я же работаю, не жалуюсь, – проскрипела она. – Мы еще походим по зимнему лесу, правда же? Даже лучше, когда не несешься сломя голову. Видишь больше.

Зимняя красота успокаивала. На опушку мы вышли в благостном настроении. Не в первый раз выходили на это место, и все же ахнули: «Какой простор!» Перед нами расстилалась долина замерзшей речки, Маленькой речонки, даже имя толковое ей не придумали, называют Незнайкой. Но лежали перед ней снега незапятнанной белизны, а за ней высились крутейшие склоны: никто оттуда не катился, лесенкой спускались даже самые отчаянные. А за склонами, насколько взора хватало, синели и синели леса, на каждом холме синяя шапка. И хотя знал я (по карте), что за этими лесами – и деревни, и садово-огородные участки, и посёлки городского типа, но поселки не были видны, и представлялось, что тянутся эти леса до полюса и Мерез полюс неведомо куда, до самого края света. Войдешь туда и утонешь, не выберешься вовеки.

Девушка поджидала меня на опушке. Красота и ее ублажила, успокоила.

~ Дядя Витя, можно, я с горок покатаюсь немножечко? Вы не обидитесь?

Я обещал не обижаться, хотя в восторг не пришел. Неуютная роль: любоваться девичьей отвагой. Я предпочел бы поменяться: мчаться вниз на ногах-пружинах, а пбднявшись, встречать восхищенный взгляд: «Ой, дядя Витя, какой же вы молодец! Я бы нипочем… я бы со страху умерла на полпути…» Тьфу!…

Вот носилась она, разрезая тугой воздух помпоном, а я стоял, опершись на палки, как на костыли, дрог на ветру… и годы-годы-годы, сброшенные час назад, один за другим взбирались на плечи: тридцатые, сороковые… сорок седьмой, сорок восьмой, сорок девятый… и пятидесятый, и пятьдесят первый… все, обозначенные в паспорте.

Между тем спутница моя сразу привлекла внимание каких-то бесшабашных парней. Сначала они сбили ее с ног, потом предложили поучить или поучиться у нее – безразлично. Самый развязный представился. Конечно, Толей его звали. Толя – третий! А я стоял на горе, протирал очки. Даже съехать не могт чтобы вмешаться. И надо ли вмешиваться? Смешно!

– Молодости смех, взрослым мудрость, – заметила лыжа наставительно. – Всему свое время, как сказано у Экклезиаста. Есть время кататься с гор, есть время степенно прогуливать старые лыжи.

Так сказано у Экклезиаста? В самом деле!

– Ты не скули напрасно, – огрызнулся я. – Есть время ходить по лесу, есть время уйти из леса. Твое отошло. Вот погляди на дали за Незнайкой, попрощайся. Мириться надо с судьбой.

– Я мирюсь, – вздохнула лыжа, – У нас, деревянных, известная судьба: все кончаем в костре. Все же лучше, чем помойка, кому-то отдаешь тепло души. И в сущности, это же не конец. Дымом уйдем в воздух, но листья выпьют тот дым, и снова я стану деревом. Может быть, из него сделают