Третий Рим. 500 лет русской имперской идеи - Илья Сергеевич Вевюрко

в его искусности, которую русские познали под Нарвой в 1700 году. Да и военные компании Карла XII в Европе были впечатляющими. Россияне благодарили Бога не просто за чудо, но за доставленное им этой борьбой воспитание: «Научил еси руце мои на ополчение… Твоею бо Ипостасною Мудростию невежество наше на хитрость вражию умудрися, Твоею силою немощь наша на гордосильнаго укрепися, Твоею благодатию множество грехов наших покрыся и ярость львовая смирися».

Почему римская тема полностью вытесняется иерусалимской (хотя в основе своей они суть одно, как мы говорили) в полтавском цикле? Должно быть, потому, что в войне с протестантами Петр не хотел никаких ассоциаций с католическим Римом, представлял ее как оборону и как возвращение «отчин», а не крестовый поход или экспансию. Кроме того, вполне вероятно, что Петр и в этом учился у своих противников. Израильская риторика без римской – классическая протестантская черта. Швеция, стремившаяся в то время к гегемонии в Восточной Европе, сама усваивала себе мессианские притязания. «И с церковных кафедр, и на полевых богослужениях священников… заставляли трубить на весь мир о том, что Господь поддерживает шведов и что они – Его избранный народ и орудие. […] Подобно сынам Израилевым, шведские воины были посланы на землю для того, чтобы покарать еретиков и грешников. Избиению подлежали бесчестные и безбожные князья, которые начали войну без справедливой причины. […] Один священник доказывал перед своим эскадроном, что шведы – израильтяне своего времени, потому что, если прочесть задом наперед название Ассур (враг Израиля Ассирия), то получится… Русса» [99].

Несмотря на такую трактовку войны, судьбоносной для любимых балтийских замыслов Петра, в петровской символике вообще римская тема несомненно присутствует, позволяя нам удостовериться в том, что «влияние» Филофея не ослабевало в начале XVIII века, хотя со временем и воспринималось все более своеобразно. Так, эмблема, появившаяся на знамени Санкт-Петербургского полка в 1724 году, явно апеллировала к папскому гербу, только вместо ключей здесь были перекрещены два якоря, дополненные царским скипетром. Якорь – символ морского порта, как бы «ключа» от моря для России, но также исторически один из древнейших символов спасения в христианстве. В 1730 году эмблема была усовершенствована и утверждена императрицей Анной в качестве столичного герба. Учреждение царем в 1698 году ордена святого апостола Андрея Первозванного, по преданию посланного на проповедь в Скифию, было апелляцией к апостольской преемственности, не уступающей преемству древних апостольских престолов. Согласно деяниям Киевского собора 1621 года, «на Киевских горах стояли ноги его, и очи его Россию видели и уста благословили… Воистину Россия ничем не меньше других народов, ибо и в ней проповедал апостол». Строительство своей новой столицы Петр начал с крепости, носящей имя двух «первоверховных» апостолов, проповедовавших в Риме. Название Петропавловская крепость получила по церкви, заложенной на Петров день 1703 года и впоследствии ставшей императорской усыпальницей. Таким образом, Рим не только как столица империи, но и как духовный центр был ориентиром для Петра.

Герб Санкт-Петербурга (1730 год)

Заботясь о Божественном покровительстве, царь оградил свой город несколькими, так сказать, «палладиями»: перенес туда один из списков Казанской иконы, бывшей с ним при Полтаве; выстроил для адмиралтейских верфей церковь святого Исаакия Далматского, своего личного покровителя, в день памяти которого родился; основал близ города лавру во имя Святой Троицы, – вспомним, что подмосковный Троице-Сергиев монастырь дважды спасал Петра во время стрелецких бунтов, – куда перенес мощи благоверного князя Александра Невского, чьим примером исторически выражалось противостояние как шведским, так и папским притязаниям на Северо-Западе. Должен был быть еще построен на стрелке Васильевского острова собор в честь святого апостола Андрея Первозванного для капитула одноименного ордена, похожий на собор Святого Апостола Павла в Лондоне, но этот замысел исполнился уже после кончины императора лишь отчасти, не так, как виделось Петру. Большой собор на стрелке в честь первого апостола и в стиле главного Лондонского храма, очевидно, переносил в Россию сразу две английские идеи – независимости национальной церкви, которой покровительствует и которую возглавляет монарх, и судьбы великой морской державы. Но, поскольку первое подтверждать не требовалось, а «владычицей морей», сравнительно с Англией, наша страна так и не стала, уклонение реальности от честолюбивого намерения царя не выглядит простым случаем.

Начинания великого реформатора получили в дальнейшем, при других монархах, свое развитие, обрели формы последующих эпох: практичный вкус Петра и затем Анны, учитывающий потребность в рекреации, в «людскости» (светском общении), сменяется безоблачной роскошью елизаветинского времени, ярчайший пример которой – Смольный монастырь; затем набирает силу классицизм с его попыткой воспроизвести античную гармонию природы и искусства; египетско-римскую колоссальность вносит ампир. Все это не то чтобы лишено христианской идеи (напротив, отсылки к ней повсеместны), но дальше и дальше отходит от покаянного духа, которым жила своей действительной жизнью Древняя Русь. Слова апостола «мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе; мы немощны, а вы крепки; вы в славе, а мы в бесчестии» (1 Коринфянам 4:10) вполне приложимы от лица до– и внепетровской Руси к облику Петербурга. В XIX веке будут уже немыслимы духовные завещания, которые оставляли по себе русские святители, с испрашиванием прощения у сослужителей, паствы и отпущением тех, «иже в мене преткнушася». В циклопических сооружениях Петербурга чтение подобных документов трудно себе представить.

Петербург, несомненно, по своей эстетике встал среди лучших европейских столиц, или даже превзошел их всех. Он явил с размахом, подобающим берегам Невы, то новое значение воображаемой Античности, которое придала ее безукоризненным формам инженерная наука восемнадцатого и девятнадцатого столетий. Конечно, эта воображаемая Античность относилась не столько к Афинам, святилищу свободных искусств и философии, сколько к Риму и Константинополю, и была воплощенной в камне музыкой империи. Но следует признать и то, что этой музыкой Россия не сказала миру ничего нового. Как нация, раздираемая противоречиями, мы дали ему великую литературу, но как государство, как система не создали никакого мирового «проекта». Даже мирное сосуществование народов, которым по праву (несмотря на все эксцессы) славится Россия, стало ее характерной особенностью, связанной с пространством, богатством ресурсами, даже с отсутствием у русских высокомерия, которое заставляет сомневаться в уме иных высокообразованных наций – но не рецептом для каждого, на изготовление каковых рецептов уже стабильно претендуют великие державы Запада. С той точки зрения, которая осталась завещана Филофеем, это и подтверждало статус Третьего Рима: империя, в которую, как в пустыню, бежит Церковь, и не должна делать миру никаких двусмысленных предложений, а только хранить для него полученную свыше