Третий Рим. 500 лет русской имперской идеи - Илья Сергеевич Вевюрко

же это многообразие потребовалось бы разрешить в единицы индивидуальных мотивов и воль всех участников исторического процесса, с тем чтобы понять его как их результирующую, то можно ручаться, что расчеты такого уровня сложности будут произведены только на последнем суде – зато уже быстро, согласно поверью, со скоростью чтения Шестопсалмия.

Однако есть систематические наблюдения, которые имеют объективный характер. Так, И. Валлерстайн отмечает, вопреки расхожему мнению о простом отмирании феодализма, что во всей Европе XVIII век был веком примирения монархии с феодальной аристократией, «и это примирение базировалось на сильной государственной поддержке доходов земельных классов» [107]. Россия не явилась здесь исключением, напротив, открывшись Европе, она в лице своих господствующих слоев приобрела больше европейских потребностей и в этом смысле «стала» Европой. В результате процесс образования дворянства как опоры престола, о проблемах которого мы упоминали в связи с предпосылками Смутного времени, соединился с процессом превращения этого сословия в «передовой класс», претендующий на европейский образ жизни, каких бы затрат это ни требовало, и уже после, восчувствовав свою политическую силу, в наиболее образованной своей части – на ограничение монархии, совсем не обязательно в интересах простого народа. Сжатое под давлением форсированных реформ развитие потребностей сословия, призванного быть «опорой престола», в саркастической манере описал с гениальной краткостью суровый Салтыков-Щедрин – «Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то кого-нибудь ободрать».

По замыслу Петра Великого, все государство сверху донизу должно было соответствовать идеалу служения. Вот что писал князь Михаил Михайлович Щербатов (1733–1790), первый из русских историков уделивший внимание вопросам быта:

«Колико сам государь ни держался древней простоты нравов в своей одежде, так что […] все было так просто, что и беднейший человек ныне того носить не станет, как видно по оставшим его одеждам […] богатых екипажей не имел, но обыкновенно езжал в городах в одноколке, а в дальном пути в качалке. […] и даже караулу окроме как полковника гвардии не имел; однако при такой собственно особы его простоте хотел он, чтобы подданные его некоторое великолепие имели. Я думаю, что сей великий государь, которой ничего без дальновидности не делал, имел себе в предмет, чтоб великолепием и роскошию подданных побудить торговлю, фабрики и ремеслы, быв уверен, что при жизни его излишнее великолепие и сластолюбие не утвердит престола своего при царском дворе […] Но слабы были сии преграды, когда вкус, естественное сластолюбие и роскошь стараются поставленную преграду разрушить, и где неравность чинов и надежда получить что от вельмож истребляют равность. […] Переменившейся таким образом род жизни, в начале первосановников государства, а в подражании им и других дворян, и расходы достигли до такой степени, что стали доходы превозвышать; начели люди наиболее привязываться к государю и к вельможам, яко ко источникам богатства и награждений. Страшусь я, чтобы кто не сказал, что по крайней мере сие добро произвело, что люди наиболее к государю стали привязываться. Несть, сия привязонность несть благо, ибо она не точно к особе государской была, но к собственным своим пользам; […] Грубость нравов уменьшилась, но оставленное ею место лестию и самством наполнилось. Оттуда произошло раболепство, презрение истины, обольщение государя и прочия злы, которые днесь при дворе царствуют и которые в домах вельможей вогнездились» (О повреждении нравов в России).

Как итог, хотя при Петре государство еще «прямо вмешивалось во взаимоотношения помещика и крестьян, […] с Петра процесс складывания дворянства как единого сословия начинается как процесс консолидации русского дворянства. Суть его была в постепенном обретении сословных прав и привилегий и одновременном освобождении от государственного рабства, что означало начало борьбы дворянства с государством за свою свободу, под знаком которой прошло все XVIII столетие» [108]. Запрет Екатерины II крестьянам жаловаться на помещиков от 1767 года, несомненно, был в русле этого процесса и в корне подрывал народную идею монархии как надсословной власти. Правнук Петра, император Павел (1796–1801) пытался возвратить благородных в подчинение царю, было в его планах и облегчить положение крестьян, для чего в недолгое правление русского Гамлета был предпринят ряд первоначальных мер, которые, вероятно, имели расшириться и укрепиться в дальнейшем. Павел исходил, с одной стороны, из идеи особой харизмы помазания, которая делала его неприкосновенным в глазах подданных, с другой – из идеи абсолютной власти просвещенного монарха, которая внушала ему веру в то, что любые рациональные решения могут быть проведены в жизнь. Обе идеи для его аристократического окружения были глубоко устаревшими.

Вероятно, не просто так Павел использовал как образец для своего трона трон Анны Иоанновны, царицы, разорвавшей «кондиции» (условия), которыми пытались ограничить ее власть «верховники» – знатнейшие бояре. Дворянство тогда поддержало Анну исходя из той мысли, что лучше иметь одну госпожу, чем множество господ. Правление Анны, по оценке князя Щербатова, в общем и целом было разумным. «Хотя трепетал весь двор… но народ был порядочно управляем, не был отягощен налогами, законы издавались ясны, а исполнялись в точности, страшилиса вельможи подать какую причину к несчастию своему, а не быв ими защищаемы, страшились и судьи что неправое сделать, или мздоимству коснуться… и не имела она льстецов из вельможей, ибо просто последуя законам, дела надлежащим порядком шли». Павел хотел тоже заниматься государственными делами, опираясь на принципы, а не на лица или сословия. Он, вероятно, бывал обманут людьми, которые казались ему честными, но «даже критики Павла I вынуждены признать полезность многих павловских мероприятий… При Павле I был установлен тщательный контроль за снабжением войск… началась систематическая борьба с хищениями. В униформе впервые были введены теплые вещи» [109]. Однако ко времени Павла расширившаяся номенклатура богатых родов уже не желала иметь в лице царя господина и признавать религиозную максиму Грозного: «А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же». Сами вполне «вольные» в своих «холопах» и не терпевшие вмешательства верховной власти во внутренние дела поместья, вельможи чувствовали себя передовым классом России. Результатом непоколебимой веры Павла, «рыцаря на троне», в свои сакральные права помазанника Божия сделалась его смерть.

Двуглавый орел с Мальтийским крестом. Парадная лестница Михайловского замка. Фото автора

С Павлом был похоронен идеал абсолютизма, привитый России Петром и сразу же поставленный под вопрос эпохой дворцовых переворотов: идеал благодетельного для всех правления просвещенного монарха, который не имеет личных интересов, так как всем обладает. Желание справедливо миловать и казнить подданных от первого до последнего натолкнулось на неизбежную для человека неполноту информации, но