Третий Рим. 500 лет русской имперской идеи - Илья Сергеевич Вевюрко

с ватиканским собором Святого Петра (особенно купол). Но здесь появились уже и древнерусские элементы: шатры башен с рядами остроугольных кокошников, как и основной купол, увенчанные маковками. Один из первых Воронихин обращается в архитектуре к отечественному наследию. Утвержден был, однако, в 1831 году проект его ученика, Константина Тона, который относят уже к русско-византийскому стилю, возобладавшему в официальной архитектуре николаевской эпохи.

В связи с неудачей, постигшей замысел академика Витберга, по которому храм Христа Спасителя был бы примерно в три раза больше нынешнего, самое грандиозное сооружение петербургской эпохи появилось все-таки в северной столице – Исаакиевский собор. Построенный по проекту 1825 года католиком Огюстом Монферраном и ставший непревзойденной вершиной русского ампира, этот собор воплотил в себе идею империи как таковой, не третьего, но вечного Рима, недаром его массивные элементы адресуются к римскому Пантеону, а купол традиционно спорит с величайшим в диаметре куполом собора Святого Петра и всеми его преемниками, включая американский Капитолий, который, как считается, подражает именно петербургскому гиганту. Исаакий величественно господствует над берегами Невы и по-своему, несомненно, прекрасен, хотя его великолепные интерьеры имеют мало общего со светящейся изнутри красотой православного богослужения: буйством холодных, блестящих красок они подавляют и оглушают входящего. Но самое удивительное то, что этот беспримерно большой собор посвящен преподобному Исаакию Далматскому – отшельнику IV века, о котором известно лишь немногое. Причина возвышения не слишком широко почитаемого святого в архитектурной форме над всеми православными праздниками состоит лишь в том, что в день этого святого родился Петр I, основатель петербургской линии преемственности российской власти. Екатерина II, желавшая как можно больше прославлять своего непрямого предка, задумала перестройку относительно скромного храма, оставленного городу Петром, но по разным причинам она затянулась, и уже при Александре проект принял законченные формы, позволяющие бросить вызов всему римскому, что ни есть на свете.

Исаакиевский собор некоторым образом воскресил языческий Рим с его культом императора. Соревнование Юстиниана и Соломона старо как мир, но никому из христиан, кажется, раньше не приходило в голову посвятить сооружение такого размаха своему семейному покровителю. Церкви малоизвестным святым, в том числе обетные, по случаю расширения чаще всего становились приделами, тогда как главные престолы посвящали уже всенародно празднуемым датам. Так было, например, с церковью апостола Филиппа близ Арбата, заложенной святым Филиппом, обличителем Грозного – по основному престолу это храм Воскресения словущего. Романовы впервые построили величайший в своей империи храм фактически в честь себя самих. Едва ли, впрочем, нужно видеть в этом осознанный вызов небу. Скорее цепь случайных обстоятельств: Екатерина хотела утвердиться на троне, а ее внук Александр I отнесся к начинанию бабушки с примерной почтительностью; Монферран реализовал себя как творец, зная, что у империи есть возможности, которые соответствуют его амбициям, а Николай I завершил дело старшего брата. Несколько смущает историческое сознание одно то обстоятельство, что никто из этих, без всякого сомнения, умных монархов не заметил несообразности: оно говорит об отсутствии некой привычки к религиозному мышлению. В самом деле, к той же эпохе относится комическая угроза отца взрослой дочери, что, сосланная им в Саратов, она будет «за пяльцами сидеть, за святцами зевать» – за святцами на их афористичном, экспрессивном церковнославянском языке, которые веками составляли сладость русского домашнего чтения.

Колоннада Исаакиевского собора. Фото автора

Контраст с Исаакием, особенно в его качестве памятника александровской эпохи, создает предание о старце Федоре Кузьмиче и старице Вере Молчальнице. Не вынося суждений в области спорных вопросов историографии [102], заметим, что сам спор здесь оставляет возможность допущения такого события, которое в новейшей истории русской власти было бы столь же уникальным, как и строительство династией величайшего храма в честь своей семейной даты, только с другим знаком. Что касается народной веры в это предание, помимо склонности людей верить в милое для сердца, здесь присутствует еще нечто особенное. Согласно легенде, явно не спущенной сверху от правительства и даже противоречащей неприступному стилю власти, получалось, что государь и государыня разделили с народом низовую жизнь, вкусив ее прелести вплоть до кнута и темницы, возвысили эту жизнь ангельским терпением и окружили ореолом святости. Тем самым выходило, что граница между дворцом и хижиной не имеет характера границы двух разных государств, и обратное превращение Петербурга в Россию возможно. Сближение с римской образностью, хотя совсем уже непреднамеренное, имеет место и здесь: неузнанный царь повторяет подвиг Алексия, человека Божия, жившего под лестницей родного дома в Риме.

Последний образ, о котором я хотел бы здесь вспомнить, – храм Воскресения Христова на Екатерининском (ныне Грибоедова) канале в Петербурге, известный как Спас на Крови. История с Исаакием как бы пережила здесь инверсию: если в одном соборе под видом почитания Бога и Его святых династия увековечила саму себя, то в другом убийство государя фактически стало поводом для сосредоточенного созерцания победы Христа над смертью. С архитектурной точки зрения Спас на Крови создан как образ самой Руси, в ее исторической целости и стройности скрепляемой самодержавием. Основной посыл художественного языка храма выражен в евангельской цитате на странице раскрытого Евангелия в купольном образе Христа – «миръ». Горнему миру соответствует покой, незыблемость самодержавной власти перед лицом революции. Покой этот обеспечивается народностью русского большинства, которой во внешнем и внутреннем облике храма придана теплая возвышенность и чистота, отсылающая к древнерусскому эстетическому идеалу. Перечислением деяний Александра II на внешнем периметре стен храм напоминает о том, что монархия ведет Россию по пути постепенных преобразований. Коренное отличие от древнерусских соборов, однако, состоит в том, что на западной стене Спаса на Крови отсутствуют сюжеты из Апокалипсиса. Когда-то Русь переживала с их помощью монгольское нашествие и многие другие беды, хорошо зная сказанное в Евангелии – «Зрите, не ужасайтеся: подобает бо всем сим быти» (Матфей 24:6). Россию времен Александра III перспектива революции ввергала только в уныние, и этой угрозе противопоставлялась «незыблемость самодержавия». Может быть, отношение к Откровению объясняет, почему «Русь слиняла в два дня», как напишет Василий Розанов 28 ноября 1917 года.

Пушкин, по-видимому, положил начало традиционному русскому обращению к городу на «ты» в случае Петербурга. Поэты XVIII века, в основном, в третьем лице и в мифологической образности хвалили «приятность» его как европейской столицы. Пушкин обращается к северной столице задушевно, как к другу:

Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгий, стройный вид,

Невы державное теченье,

Береговой ее гранит,

Твоих оград узор чугунный,

Твоих задумчивых ночей

Прозрачный сумрак,