Собрание сочинений. Том I. Поэтические сборники - Павел Николаевич Шубин

class="v">А в сумерки за тихим станом,

Где по весне цветут тюльпаны,

Да коростель скрипит в лугу,

Играла дудка Иована,

И цвёл костёр на берегу.

Потом мы ужинали вместе:

Пастух, подпасок и она —

Простая девушка… невеста…

…Плыла над лугом тишина,

И лишь за отмелью, внизу,

Курлыкала вода в быстринах.

И позабыв смахнуть слезу,

Недвижно слушала Марина,

Что говорил ей Иован…

Над берегом вставал туман,

Рассветный час опережая.

II

Но почему же эта жизнь чужая

Мне показалась собственной родней?

Не оттого ль,

Что на лугах Дуная

Дни жизни были наших не светлей,

Что на пути,

Вот так же, как Марине,

Неумолима и страшна,

Как мне,

Ему, мадьяру, Иовану Зрини,

В бездомном детстве встретилась она,

Чужого хлеба горькая отрава,

Что логовом ему служили травы,

А вместо крыши —

Ветер суховей,

Что от ворот Венгерских

До Моравы

Он сторожил в полях чужих коней,

Берёг гурты купцам из Братиславы

Ценой своих,

Скупых на радость, дней,

Что так,

В ещё непонятой обиде,

Всю Австрию прошёл

И не увидел

В голодном горе

Родины своей.

Да родина ли это? —

Может статься,

Наймиту,

Обречённому беде,

Чужбина будет родиной казаться

Затем, что нету родины нигде.

Он навсегда запомнил запах пала:

Траву корёжил засухи огонь.

Не довязав хозяйской ржи загон,

Седая мать в жнивьё лицом упала

Под страшным солнцем…

Что же, Иован,

Подёнщина крута…

И хлеба мало.

А мать и так всегда недоедала,

Десятком слив

Полмесяца жива…

Вот и сейчас,

Скользя неторопливо,

На землю

Из тряпичного узла

Упали две нетронутые сливы:

Ему, наверно, сыну, берегла.

Гляди: она лежит,

Черна от пыли,

И в правом незакрывшемся глазу

Морщинистые веки затаили

Непролитую,

Мутную слезу,

Которую от всех уберегла.

Подёнщиной выматывая жилы,

Жила, как тень,

Без хлеба, без угла,

И если искупленьем смерть была,

То даже смерть

Ей глаз не осушила.

…Так начиналась жизнь.

Так дни летели

Дождём и пылью вольных непогод.

Ho – плач трубы!

Но – потные шинели!

Под гром оркестров начатый поход!

Шёл девятьсот четырнадцатый год.

III

Казаки катились с Карпат лавиной:

Война их дороги назад вела.

Горела голодная Буковина,

Пустая,

Разрушенная дотла,

Горела Галиция.

И на это —

На пики,

На отсвет клинков и лей,

На прорвы окопов

Глядело лето

Дымящейся грустью нагих полей.

А Иован,

По селеньям редким

Мечась,

Беспощадный и злой, как волк,

С одним полувзводом конной разведки

Был русским страшнее,

Чем целый полк.

Он лез на рожон

В огневое ненастье

И, пленных тут же пуская в расход,

Думал хоть этим

Добыть себе счастье —

Мазанку-хату да свой огород.

Но вместо отличия

Иовану

Война подарила на третий год

Больничную койку

Да рваную рану,

А сыну колбасника дали взвод.

Впервые подумал пастух с Моравы:

Кому он служил

И кого убивал;

Кого к орденам,

На вершину славы

Выносит девятый кровавый вал?

Но, верно, этого было мало.

Снова сказал он тогда себе: «Ладно, где наша не пропадала,

Найду своё счастье назло судьбе,

Найду!..»

И всё началось сначала,

Солдатский жизни цена – пятак.

И смерть

Не однажды его встречала

На чёрных дорогах сплошных атак.

Была галицийская ночь слепая,

Когда разговор орудийный смолк:

Русские, медленно ступая,

Отбросили вспять Иованов полк.

Окопы.

Озеро.

Рядом – вилла.

«Вот отдохнуть бы», – подумал всяк.

«Имение князя Радзивилла», —

Сказал Иовану какой-то шпак.

«Ну, Радзивилла, так Радзивилла, —

Шестые сутки без сна в бою…»

И лава солдатская

Повалила

В зеркальный,

В диванный

И голубой уют.

Солдаты курили.

А возле Зрини,

Сотни мелодий в себе замкнув,

Подобно мерцающей

Чёрной льдине,

Хмурый рояль подплывал к окну.

И, может,

Припомнив пастушью дудку,

Лето,

                Звёзды,

                                Дунайскую ночь,

Он клавиши тронул,

Заснувшие чутко,

И стон сорвался с клавишей прочь.

От блеска свечей,

От зеркального лака,

От дикой усталости, может быть,

Ему по-ребячьи хотелось заплакать,

Хоть раз,

Хоть кого-нибудь полюбить…

Иль песню припомнить родную до боли,

Чтоб грустью и радостью над тишиной

Звенела она,

Как ночами на воле

Звенят тростники

Над бессонной волной.

Но вместо песенной,

Светлой печали

Под чёрной, тяжёлой его рукой

Клавиши хрипло вразброд кричали

В ветер, в ночь, в темноту пустую,

Злобно и холодно негодуя

На всё, что нарушило их покой.

И в этот смех костяных обрубков

Сабля вклинила

Свой

                Свист

                                Кривой —

Зрини крестил их

                Казачьей рубкой,

Молнии выкресав над головой.

Рука опускалась

                C потягом,

                                прямая…

Хриплое «Га» выдыхая к концу,

Рубил он, не видя, не понимая,

И слёзы текли по его лицу.

Но клавиши жили,

Блестели педали,

Рояль содрогался до медных лап.

(Солдаты ночлег между тем покидали:

в виллу въезжал генеральный штаб…)

А он всё рубил,

Озверевший,

                Тощий;

Да так и рухнул лицом вперёд,

Когда ординарец,

Брезгливо морщась,

Всадил две пули ему в живот.

IV

Но, видно, судьба ему сотню жизней

Дала одному

И велела жить;

Но, верно, другой, боевой отчизне

Она приказала ему служить.

И он,

С червонной звездой на папахе,

Вынырнул, бешеный,

Под Орлом.