Темная сторона нации. Почему одни выбирают комфортное рабство, а другие следуют зову свободы - Борис Цирюльник

У многих детей устанавливалась привязанность к крестьянам, которые давали им убежище, хотя однажды какой-нибудь добродушный дедушка все же принимался ругать евреев как «виновников войны» и причину продовольственного дефицита.

Привязанность, формируемая в реальных условиях, не исключает господства представлений, оторванных от реальности.

Стоило произнести слово «еврей», и неоднозначная действительность разрушалась. Были евреи богатые и бедные, были среди них мошенники и антисемиты. Ксавье Валла в 1941 году назначили директором комиссариата по делам евреев. Он столкнулся со сложностью в определении: «Евреем считается лицо, у которого трое из числа бабушек и дедушек евреи». Если установить евреем лицо с родителями евреями, то мы не определяем, что, в сущности, есть еврей. «Считаются ли евреями грузинские, иранские евреи, караимы, субботники, исмаилиты?.. Грузинские евреи почитают священную Тору, но не Талмуд… Для режима Виши они евреи, а для нацистов – нет». Как бы то ни было, когда в удостоверении личности появлялась соответствующая отметка, она определяла дальнейшую траекторию жизненного пути с конечной точкой в Освенциме.

В один момент возникает ситуация, когда нужно принимать решение: ставить отметку или нет. Слово в отметке в действительности решало судьбу, жизнь или смерть, при этом было непонятно, что оно означает. Одни подчиняются такой силе слова, другие колеблются или даже выступают против. Значит ли, что те люди, которые ставили отметки в графе национальность, ненавидели евреев? Когда полицейский останавливает владельца удостоверения, тождественного смертельному приговору, он не знает его как личность, он смутно представляет, почему должен его арестовать. Впрочем, представлять и не нужно.

Полицейский следует распоряжению, не зная причин. Некоторые делали вид, что не видят написанное в удостоверении, и знаком приказывали задержанному поскорей уходить. Другие прибегали и заранее предупреждали о готовящейся облаве, а несколько часов спустя им приходилось вернуться, но уже в полицейской форме, и тогда они следовали своим инструкциям. Те, кто сохранил хоть немного внутренней свободы, шли на риск, хотя более простым выходом из ситуации было повиноваться вербальному внушению, которое им не требовалось оценивать. Можно ли сказать, что «согласные» и «отступники» слеплены из разного теста? Можно ли считать «согласных» фанатиками, покорным стадом или же им было просто наплевать?

Привязанность и разум

Ответ на этот вопрос пыталась дать не одна научная теория. Экспериментальные исследования базировались на теории привязанности, был сделан вывод, что у «людей с надежным типом привязанности очень подвижные представления». Они получают приказ и на время задумываются, анализируют и оценивают, что от них требуют сделать. По большей части они подчиняются для сохранения социального порядка, но иногда чувствуют, что не вправе выполнить приказ. Если из министерства здравоохранения врачу придет распоряжение обмакнуть в цианид соски для кормления новорожденных для купирования роста рождаемости, нужно ли ему выполнять такое распоряжение? Поймет ли он, что неспособен его выполнить?

Как и многим другим врачам в департаменте Вар, мне доводилось получать письма чиновников, которые вместе с копией больничного листа просили прислать медицинское заключение, считая, по видимости, что слишком много работников на больничном. Большая часть врачей возмущалась и хотела выйти на демонстрацию в знак протеста. Я был среди тех, кто бросал письмо в мусорную корзину и продолжал работать как ни в чем не бывало. Во время Второй мировой войны имел место и более драматичный случай, когда при режиме Виши префект Шериф Мешери, мусульманин по вероисповедованию, получил приказ составить перечень евреев, живущих в Лиможе, для планирования облавы: Шериф ничего не сказал, не выполнил задачу и сорвал таким образом облаву.

Как объяснить, что вне зависимости от уровня образования и культуры одни легко выполняют официальные распоряжения, предписывающие организовать уничтожение миллионов людей, а другие оказываются не в силах выполнить приказ, который на всю жизнь запятнает их позором, и идут на риск, связанный с неповиновением?

Где кроется источник зла?

Ханна Арендт считала: зло не может быть радикальным, то есть глубоко укоренившимся, поскольку у него нет корней. Как и все пособники геноцида, Эйхман утверждал, что всего-навсего выполнял приказы, и он не врал. Но он не упоминал об удовлетворении собственных желаний. Он вступил в СС, следуя своим антисемитским воззрениям, благодаря рвению оказался на ответственной должности в системе репрессий.

Абсурд «банальности зла» заключается в несоответствии стереотипного представления об опасном преступнике отлаженному ходу репрессивной машины. Общественность ожидала увидеть величественного убийцу, чудовище в обличье офицера СС, красивого, резкого и жестокого. В итоге увидела мелкого чиновника за решеткой, который постоянно что-то писал и обосновывал каждую мелочь. Этот мужчина самой обычной наружности держал в руках опасное оружие – перьевую ручку, с помощью которой воплотил в жизнь свои мечты о стерилизации, конфискации имущества, тюремном заключении, высылке из страны и насильственном перемещении в лагеря смерти 800 000 евреев. Как и многие другие, Эйхман день ото дня методично ставил подпись за подписью, как примерный исполнитель, и реализовывал свою страсть к разрушению. Во время суда его поведение не изменилось: он делал пометки на бумажке и спорил с доводами Леона Полякова, наряду с Раймоном Ароном, одним из создателей Центра современной еврейской документации.

Речь Эйхмана была бесстрастной, он сыпал штампами, как будто вслух читал инструкцию к стиральной машине. Человек с настолько атрофированными эмоциями легко оперирует бесплотными понятиями, получившими словесное оформление: еврей, славянин, негр.

Слово соотносится не с живым человеком, а с идеей, которая существует в голове у исполнителя репрессий.

Вот что бывает с теми, кто поддается внешнему влиянию, не имеющему истоков дискурсу, и под влиянием мы с радостью отдаем всю нашу внутреннюю свободу. Эйхман с его «неспособностью мыслить», как выразилась Арендт, оперировал фразами, которые играючи придумал клан, забывший, что речь идет о людях. Не желая увидеть по-настоящему непохожее, Эйхман ни разу за весь судебный процесс не посмотрел в глаза свидетелю, которого он, возможно, встречал и чей смертный приговор он, к несчастью, мог подписывать. В официальных бумагах ни слова не было о смерти, там использовался эвфемизм «депортация». Эйхману доставляла удовольствие реализация программы уничтожения, но приходилось обезличивать все логические связи.

Прибыв в Освенцим, Примо Леви пришел в смятение от увиденного: его окружали одни только предметы! Материальные, мокрые, грязные из деревянных бараков, выстраивающиеся в инертные ряды, распластавшиеся на земле, бывшие людьми изможденные трупы, которые перемещались, словно заведенные роботы. Вдруг он узнал среди надзирателей-эсэсовцев коллегу-химика, они встречались на конгрессе до