Темная сторона нации. Почему одни выбирают комфортное рабство, а другие следуют зову свободы - Борис Цирюльник

войны. Наконец какая-то человеческая связь. Он подошел к нему сказать пару слов, но эсэсовец поднял глаза и смотрел в пустоту, чтобы не встречаться с ним взглядом. Надзиратель не смотрел в глаза другому, и так ему проще было выполнять свою смертоносную работу.

Если не воспринимать другого как человека, можно не чувствовать вины за его убийство.

Я оказался в тех же условиях в 1944 году, когда меня арестовали. В мою память врезалось болезненное воспоминание: у моей кровати стоят трое или четверо, на них ночью черные очки. Я осмыслял эту картинку в памяти и говорил себе: те, кто пришел меня арестовывать, не хотели, чтобы их узнали соседи. Я многие годы верил в это объяснение, логически обосновывающее неправдоподобное обстоятельство. Однако, читая Примо Леви, я понял: черные очки нужны были ночью, чтобы не пересекаться с ребенком взглядом. В пять утра, когда проводилась облава, никого из соседей поблизости не было. Немецкие солдаты в коридоре смотрели в потолок. Если бы они взглянули на меня, то увидели бы, что пришли за шестилетним мальчиком, которого отправят на смерть.

Когда получен приказ убивать, для спокойного исполнения лучше избегать любых контактов, свойственных сближать людей.

Дискурсу под силу придавать эмоциям форму. Он может вызывать воодушевление, возмущение, страх, даже превращать ненависть в эротический объект. Примером этой идеи служит история с «Протоколами сионских мудрецов». Речь идет о подложном тексте, фактически небылице, сфабрикованном царской полицией, в котором евреи пытаются захватить мир. Они тянут пальцы и крючковидные носы к земному шару, называют еврейского царя «вселенским папой». Подлог пользовался огромным успехом в Германии, поскольку давал возможность русым арийцам увидеть собственными глазами, что коварные могущественные евреи несправедливо лишили господства их расу, стоящую выше по уровню развития. Ненависть от этого вымысла доставляла удовольствие. Эта сказка не связана с действительностью. По выражению Арендт, это «зло, не имеющее корней» вылилось в праведный гнев, возводящий насильственный антисемитизм в ранг закона: «Им принадлежит мир, они мешают нашему благополучию, в них причина наших страданий, и мы молчим! К оружию! Побьем стекла в их витринах, сожжем их синагоги!»

Через несколько лет после окончания войны, когда Франции меньше всего нужно было из соображений безопасности отворачиваться от проблемы, культура осмелилась открыть глаза и задаться вопросом, как же люди оказались способны совершать такие преступления и потом возвращаться домой к семейной жизни и работе по восстановлению общества. Самым простым объяснением оказывался такой ответ: «Нацисты – это душевнобольные, чудовища, варвары». Откупаясь односложными ответами, слишком категоричные высказывания блокируют мышление.

Нас настолько сбивают с пути бесплотные представления, что констатация фактов дается с трудом.

Когда стало известно, что Ханна Арендт перечитала работы Хайдеггера и хлопотала об их переводе в США, а Виктор Франкл прятал профессора Петцля от суда союзников, эти новости вызывали обычную реакцию – гнев. Зло связывали с нацистами, а их жертв считали непременно невинными. Казалось справедливым покарать тех, кто организовал репрессии, попытки понять их выглядели возмутительно.

Сбор информации вносит уточнения в убеждения.

Нередко восторженные фанатики оказывались неспособными перейти к действию, а бывало и такое, что стоило полиции арестовать человека, как в его дом сразу приходили милые соседи и забирали себе его тостер. «Мы не крадем», – говорили они, поскольку с 1940 года отчуждение имущества евреев в пользу арийцев было узаконено в Германии, а с 1941 года – во Франции.

«Среди организаторов репрессий можно найти как умнейших людей, психопатов и преступников, так и большое количество обывателей». Предполагалось, что серийными убийцами становятся психически больные, между тем «серийные убийцы не проявляют никаких признаков психических патологий и выглядят обычными людьми». Я встретился с одним из семи выживших в расправе в Орадур-сюр-Глан. 10 июня 1944 года немецкое подразделение собрало 643 жителя деревни, они стояли на площади и ждали дальнейших указаний. Ругался булочник, у которого в печи подгорал хлеб, волновались женщины, дети в нетерпении не находили себе места. Солдаты загнали всех в церковь и без повода, без объяснений причин подожгли ее. Ксавье Валла утверждал, что «вина лежала на французском населении, если бы оно подчинилось, расправ бы не было». В 1953 году суд, проходивший в Бордо, вынес обвинительный приговор только одному жителю Эльзаса, который добровольно вступил в ряды СС, – Роберу Эбра. Одетый с иголочки, он поразился, когда его признали виновным в поджоге. Он спокойно ответил, что чувствует себя вознагражденным за смелость, проявленную в восстановлении Франции.

Простое мышление, в котором есть только дьявол и всемилостивейший Господь, добро и зло, не работает.

В одном и том же человеке сочетаются противоположные порывы: ярость, подталкивающая к разрушению, и смелость, зовущая восстанавливать. Когда Гиммлер отдавал приказ о строительстве газовых камер, им руководило сочувствие. Он видел, как плохо солдатам, белым от страха, они подбадривали себя спиртом и должны были найти в себе силы расстрелять раздетых женщин с младенцами на руках. Из сочувствия к солдатам Гиммлер предложил такой метод уничтожения людей.

Когда открыли лоботомию, на конгрессах только и говорили об операции: проводить трепанацию в лобной части или вводить иглу через глазную впадину, вводить спирт или вырезать скальпелем? Успех методики подавлял сочувствие и мешал увидеть несоразмерную цену в человеческом измерении, когда при «выздоровлении» возникало больше осложнений, чем при самом заболевании. В психике откладываются такие понятия, как техническая операция, военные или бюрократические приказы, желание совершить добро. Там нет места для дискуссий, нет его и для самобытности, значение имеют только слово и дело.

«Форма, которую принимает жизнь в речи», освещает только часть мира и затемняет все остальное.

Мы видим, что поджигатель, оказавшись славным человеком, восстанавливает Францию, разделяем страдание эсэсовцев, ведь им пришлось расстрелять много женщин, наблюдаем за точностью руки хирурга, проводящего иссечение префронтальной доли. Не желая видеть мир во всей его целостности, мы сжимаем восприятие до фактов, на которые под воздействием дискурса мы научились обращать внимание.

Когда лейтенант Келли сжег вьетнамскую деревню, где не было никого, кроме безоружных мирных жителей, он заявил: «Такова война». Простые люди возвращаются к гражданской жизни и рассказывают только о своих собственных страданиях, тропической жаре, стрессе, гибели товарищей. Они представляют себя жертвами и возмущаются, когда собственная культура их не признает.

Действительно ли чудовищность банальна, спит в каждом из нас и просыпается каждый раз, когда наша потребность в принадлежности оказывается в опасности? Потому ли мы выбираем подчиниться бесчеловечным приказам, что не хотим терять объект привязанности? Для нас настолько жизненно