Просроченный долг - Йожеф Лендел

— Ладно.

— Но к вечеру здесь будь!

— Буду.

— Потому как, если к вечеру не обернешься, лучше я кучи в понедельник подожгу, и тогда в деревню вместе поедем, но сей момент.

— Поджигай спокойно. Я так подряжался.

— Но чтоб вернулся!

— Конечно, вернусь. Что мне в деревне делать? Мне и переночевать негде.

— Переночевать, положим, можно и у нас, большое дело. И приглашение получил бы, если б захотел. А? — И подмигнул напарнику. — Молодку еще себе не приглядел?

— Не дури!

— А что. Конечно, женихаться тебе уже поздно, но какая-нибудь толстозадая вдовушка постарше еще охотно постирала бы твои портки.

— Сам постираю.

— Дитё сам не сделаешь. А тут найдется которая не прочь…

Чужак отмахнулся.

— Ого! Может, бабы наши не нравятся?

— Не могу сказать, не присматривался я к ним.

— Семью где-то оставил?

— Нет.

— Жену?

— Сам не знаю, — и быстро прибавил: — Обед готов, садись.

— Не нужно. Дома пообедаю. Чего-нибудь старая карга да даст.

— Я варил на нас двоих.

— На ужин съешь. Я сейчас подожгу, потом запрягу, а к рассвету, рассчитывай так, буду здесь. Хватит, если до полуночи разок глянешь. Ничего не случится, к рассвету ворочусь.

Солнце уже стояло высоко, было, должно, часов десять, когда повозка остановилась у будки. Мишка снял с телеги мешок картошки, хлебы и горшки. Обе руки у него были заняты, он толкнул дверь локтем.

— Бог в помощь! — Зажмурившись, он заглянул в темное помещение. — Эй! Андрей! — Никто не ответил.

Мишка бросил мешок, положил на стол посуду, хлеб, обернулся и посмотрел через раскрытую дверь на кучи. Они были в порядке, слабо дымились. Увидел и чужака. Тот как раз показался на краю ущелья, поднимался с двумя полными ведрами. На нем была чистая рубаха.

— Где тебя носит? Поворачивай лошадь и живо. Горячей воды вдосталь.

— Я уже помылся.

— Как? Холодной водой?

— А печка на что?

— Вижу. Да и рубаха на тебе вроде бы…

— Вечером постирал, к утру высохла.

— А баня? А попариться? Эх ты!

— Не хочу быть в тягость.

— Ну, как знаешь! — с обидой коротко бросил Мишка, который из-за бани поругался с женой. — Гордый ты, слышь.

Дома поругались даже не из-за бани, а потому что приказал: «После бани выставите гостю четвертинку и ужин чин чином, как гостю положено».

— Ну, как знаешь, — сказал он. — Вода горячая, ждут тебя. — Горячая вода никогда не пропадет. — И, чтобы перевести разговор, прибавил: — Я направил пилу, подпилил напильником зубья.

— Мог бы подождать, когда вернусь.

— Сейчас принес воды к точильному камню. А точить тебя дожидался.

— Сперва поедим, — бросил Мишка.

Он едва мог скрыть, что пришел в хорошее расположение духа. Конечно, дома всё бы вышло путем, этого он не боялся. Но теперь прошел тайный страх: вдруг чужак не вернется вовремя. Потому что тогда он лучше сбежит, пешком домой отправится, только бы не остаться ночью одному.

Он никому бы не признался, что боится один. Сам точно не знал чего, но боится.

Чужак задвинул мешок с картошкой под топчан.

— Ну, давай, садись!

Мишка развязал обвязанные холстиной горшки, чугунки и нарезал хлеб.

На печке еще не остыл свежезаваренный чай красного цвета, из корня шиповника. Чужак наполнил кружки и сам тоже сел. Они принялись за еду, хотя Мишка хорошо поел уже дома и теперь только делал вид, что ест, чтобы не обидеть товарища.

— Ну ладно, — сказал он после завтрака, — тогда за дело. Но сегодня только точить будем. Хоть одну ночь в чистой рубахе поспим.

И то правда, уже на следующий день от пилки, от угольной пыли рубахи стали грязными, а к концу недели и совсем почернели.

В следующую субботу Мишка не позвал напарника в баню. Он снова рассердился, когда подумал, что ждет его дома. Что скажет жена из-за того, что гость не пришел? А ему что отвечать? Что гордый? Что людей сторонится? Мог бы сказать: «Раненый зверь уползает в чащобу». И это была бы правда, но от этого только пересуды пойдут… Он решил, что выругается хорошенько и тем самым пресечет все расспросы.

Как только он нашел выход, досада его испарилась, и перед отъездом он мирно обратился к Андрею.

— Обидно мне, слышь, что не хочешь ехать в деревню, чтоб, как полагается крещеному человеку, помыться в горячей и холодной водице, попариться. Но… скажу напрямки, мне лучше, что здесь кто-то будет, когда вернусь. Потому что я и днем не люблю быть один в тайге. А уж ночью ни в жисть не буду один спать в этой хибаре.

— Неужто боишься?

Мишка, не ответив, пожал плечами и отвел глаза.

— Чего же?

— Не знаю. А ты что, не боишься? Особенно в ночь под воскресенье. Когда кругом ни одной живой души.

Чужак отрицательно покачал головой.

— А я… будто черт придет и навалится на грудь, упаси Господь.

— А если, скажем, приедешь поздно вечером и — я только к примеру говорю — никого здесь не застанешь?

— Поверну лошадь — и обратно!

— По темному-то лесу?

— Ежели на телеге сижу, а лошадь идет себе, то ничего. Сам не понимаю, едрит твою мать, но это так. А если лошадь не запряжена, а я один лежу в этой вонючей чертовой будке, мне крышка. Если ты здесь, посапываешь, а мне надо выйти, то я выйду, какая бы темень ни была. Скажем, лошадь отыскать, потому что куда-то забрела. Ничего. Нет такой ночной тьмы, ветра, молнии, чтоб я забоялся. И такая лошадь еще не родилась, чтоб не отыскал. Лишь бы в избе посапывал кто-то. Понимаешь, не понимаешь, но оно так.

— Чего ж ты боишься? Грехов за тобой, думаю, нет.

— Это как сказать. Ругаюсь я раз по сто на дню.

— Только языком мелешь.

— Ну и воровать случается. Мужику как прожить, если не украсть? Так всегда было.

— Только свое брал, всегда только свое забирал обратно.

— Это правда, знаю. Да не этого я боюсь. Я боюсь сам не знаю чего. — Он поднял руку, чтобы собеседник не перебил. — Не учи меня. Я и сам знаю, что наука про это говорит: блажь. И еще: суеверие. Ладно. Но бояться — боюсь… Не знаю, как у тебя с этим? Сперва я думал: ладно, ты не боишься, потому что за тобой какой-то большой грех и теперь тебе уже всё едино. Но как теперь вижу, какое-то несчастье большое с тобой приключилось, такое, что больше и не бывает.

— А что если