Просроченный долг - Йожеф Лендел

десятый мешок был твоим. Нельзя сказать, чтобы этот способ был новым, но после опыта 1952 года всех очень обрадовал. Меня тоже! У меня есть картошка… Не больше, но гораздо лучше, чем в прошлом году. Я вовремя привез домой свои мешки, когда доставлял другие девять… и должен признаться, что десятый мешок был больше, чем те девять. И картошка, конечно, была отборная, чистая и с той делянки, где больше песка и меньше глины. Первый сорт!

15 декабря 1953 г.

ЧАРОДЕЙ

Он был чужак, с мрачным взглядом, на вид лет за сорок. Бумаги у него были в порядке. Фамилию знали только в сельсовете. Молодые звали его дядей Андреем, кто постарше — Андреем. И рассуждали так: кому какое дело до того, что теперь он будет жить в деревне.

Собственно, он и не жил в деревне. В день приезда ночевал в сельсовете, а на следующий день — шли как раз весенние работы — его поставили сторожем. Сторожил он семенное зерно — накрытые брезентом мешки — в добром часе хода от деревни. В страду это пришлось кстати: после войны мужское население поредело, а из бабы какой сторож? И еще кстати было, что он чужой, воровать для себя не сможет — девать некуда, нет у него ни сватьев, ни братьев, поэтому и других так просто к драгоценному зерну не подпустит. Кем, чем он был раньше? Да кем бы ни был — из жуликов выходят лучшие сторожа. А еще хорошо, что старику Герасиму теперь не придется сторожить. Потому хоть и стар, а всё же он один-единственный плотник в деревне. Как раз ремонтировали готовый вот-вот развалиться коровник, и Герасим снова взял в руки топор. Обтесывал стропила, а главное — учил мастерству немногих парней, которые кол заострить и то могли с грехом пополам.

Чужак был хорошим сторожем, всё было путем, но всё же стали его недолюбливать, потому что заметили, что по душе ему быть там одному, подальше от людей. Нет бы разговор затеять, спросить, не возьмет ли кто его на постой, когда отпадет нужда сторожить по весне, нет бы скромно или прихвастнув — неважно как — рассказать, кто он да что он и всё такое. Нравится ему быть одному. Прихвастни он, за глаза над ним, конечно, посмеялись бы, но полюбили, пожалуйся — пожалели. Но не нравилось, что он знай себе сидит то на мешках, то у костра, помалкивает, если не спрашивают, или отвечает односложно, если спросят.

Вот потому-то и говорили, что, мол, нам до него, пусть живет, как хочет. Через неделю о нем и думать забыли. Кто видал его — привык, у кого никаких дел не было поблизости от шалаша сторожа, забыть успел, что он тоже из этой деревни. А ведь в первые дни только и разговору было, что о нем. Большое дело — когда в деревню приезжает чужой.

Был этот человек, как застрявшее у берега при сплаве бревно. Оно еще крепкое, но скоро станет трухой. А может, первым паводком унесет его дальше. На постройку не годится, на дрова — сырое, здесь и не здесь, не друг и не враг, его примечают, да не привечают. Через неделю даже самой старой вдове и в голову не приходило, что он мог бы стать хозяином в доме без хозяина. Не так он ходил, не так глядел, как человек, который мог бы поселиться в доме, у очага. Питался всухомятку или варил похлебку из муки и жира, а ведь попроси кого-то — не обязательно вдову, любую бабу — ни одна не сочла бы за труд вместе с обедом для трактористов послать горячего варева и ему. Ведь понимали: им, кто здесь родился и живет по своей воле, здесь хорошо, и их, даже если придется уехать, будет тянуть назад. А ему, должно быть, плохо жить здесь поневоле, по странной, постылой, непонятной и жестокой неволе, одному как перст — в конце своего мужского века. Потому что этото, конечно, знали, что не по своей воле занесло сюда этого чужака.

Только одним успокаивались — нехороший, видать, это был человек, отсюда его суровость, насупленные брови, недобрый взгляд черных глаз. Хотя если кто-то вгляделся бы получше, увидел бы, что из-под густых бровей чужак смотрит на мир голубыми глазами, хотя и в самом деле сурово.

То и другие знали: он здесь не по своей воле, а вот почему — этого он и сам не мог бы выразить в словах. Где-то, когда-то с ним случилась большая несправедливость, самая большая: когда правда становится неправой — и неподвластна человеку. Кто виноват — невиновен, кто приносит жертву — сам жертва, и не хочет уже ничего, только раненым зверем залечь в зарослях, затаиться и умирать свободным.

Все уже привыкли к нему и почти не обращали на него внимания. Сторожит себе в поле, и ладно.

Только старый Мишка не знал, какой такой новый человек объявился. Он его еще не видал, до него в лес, где он жег уголь, новости доходили позднее.

Поэтому сейчас, когда под вечер в субботу Мишка направлялся к дому, трясясь на привязанном к телеге большом ящике с углем, возле сложенного из березовых веток шалаша он причмокнул и остановил лошадь.

Шалаш — он увидел с первого взгляда — был сложен не ахти как ловко, но костер горел исправно, и чужак, сидевший у костра, выглядел так, что располагал к разговору. Ведь че ловек всю неделю жег уголь и поговорить-то мог разве что с кобылой.

Сидя на ящике с углем, он поздоровался: «Бог в помощь».

Чужак ответил, и на это старик неспешно слез с ящика, перебросил поводья из пеньковой веревки через спину лошади, подошел поближе и сел на корточки у ровно горящего костра сторожа. Из кармана гимнастерки вытащил аккуратно разрезанные для самокруток кусочки газеты. Один протянул незнакомцу, другой держал сам скрюченными пальцами.

Остальные бумажки засунул обратно в нагрудный карман. Вытащил из кармана штанов горсть махорки, больше, чем требуется на одну хорошую закрутку. Протянул чужаку, и тот подставил бумагу. Потом снова залез в карман и насыпал махорки и на свою бумажку.

Скрутили цигарки. Мишка сворачивал свою обстоятельнее, чем надо бы. Медленно послюнявил газетную бумагу, а между делом хорошенько рассмотрел чужого. Тот выдернул с краю костра тлеющую веточку и ждал, как положено, чтобы первым закурил хозяин махорки.

Старик сделал пару затяжек, приглядываясь к чужаку,