Просроченный долг - Йожеф Лендел

Но ничего подобного! Не только выжить трудно, но и с голоду помереть не легко.

Этим утром руководство колхоза, пойдя на невинный небольшой обман, «решило», что сбор колхозной картошки закончен, то есть можно копать картошку «в счет трудодней».

Это, конечно, был невинный или не так уж невинный обман. Ведь руководство знало, что людям нужна картошка, иначе все пропадет пропадом. А районное начальство — что также было известно — не разрешит так просто собирать картошку. По этому составили какую-то «ведомость» о количестве трудодней. Эта ведомость служила также квитанцией, по которой люди за один трудодень получали килограмм картошки. Бригадиры разнесли список, собрали подписи, и после свершения этой формальности каждый мог собирать свою картошку, посаженную им же самим из собственных семян.

— Будут спрашивать, — предупредил бригадир, — как выделяли картошку, отвечай: выделяли по бороздам… Понятно?..

6

В десять утра выглянуло солнце. На прогретых солнцем местах подтаяло, но в тени температура была минус четыре. Повесив на черенок лопаты ведро, перекинув лопату через плечо, мы двинулись в путь по грязной, местами сплошное месиво, дороге. Пока прошли пять километров, успели вспотеть. Но едва начали работать, пришлось разводить костры, потому что земля, в которой мы возились, была холодной, и после каждого наполненного ведра приходилось греть руки.

Крупную, чистую, чудесную картошку выворачивала из доброй сибирской земли лопата. Только верхние, торчавшие из земли клубни промерзли. Но, конечно, в такой холод, когда у человека коченеют пальцы, нельзя было вскопать больше одной-полутора соток. А ведь в этот день мы, как никогда, с радостью перевыполнили бы любую норму. Но ведь и начали мы поздно. А еще до сумерек надо было выкопать яму, заложить туда собранную картошку, сверху накрыть ботвой и прикрыть подобранной на соседнем поле соломой. Потом присыпать хорошим, толстым слоем земли, чтобы и 16–20-градусный мороз был не страшен. Потому что кто знает, когда еще дадут лошадь и я смогу отвезти домой свое драгоценное добро…

8 октября было немного теплее, всего минус 3. Но шел снег. Все равно мы копали. Мне помогала еще и соседка. (У соседки огород рядом с домом, поэтому, работая помаленьку утром и вечером, она свою уже собрала.) С ее стороны это было большое одолжение, что согласилась помочь. Плата — как полагается, торговаться не пристало — пять ведер лучшей, отборной картошки.

9 октября — дождь со снегом. Я копал уже один. Соседке нужно было помогать другим знакомым.

10 октября — минус 2. Копал.

11 октября — утром 2 градуса. Днем 3. Дождь и слякоть. Копал.

Разрешили 15 соток, я смог засадить только одиннадцать, а выкопал девять. Собрал сто тридцать ведер. Хорошо одарила в 1952 году сибирская земля. Мне, у кого не было ни коровы, ни овец (потому что животину здесь тоже кормят картошкой), этого хватит, если от замерзших клубней не загниют остальные. И если не замерзнет в подполе…

Много у меня было картошки. Ай-ай, это главное пропитание, и как заметила одна здешняя очень умная женщина: «Есть картошка — беднота, нет картошки — нищета». И эту бедноту нужно было добывать застывшими руками, ползая ноющими коленями по холодной сырой земле и копаясь в ней, как крот, а ведь можно было бы по-человечески… Как сказал поэт: «Wer nie sein Brot mit Tränen ass…» ( «Кто с хлебом слез своих не ел…» (Гёте, перевод Ф. Тютчева).) Нет, это не хлеб, это — картошка, которую буду есть не со слезами, а со скрежетом зубовным.

И до чего же дешева эта еда, что я добыл, ползая на коленях. На базаре ведро крупной отборной чистой картошки — два рубля. Но моя картошка пока еще не стоит и половины. Потому что лежит за двадцать пять километров от рынка и, что еще хуже — за пять километров от деревни, на поле под открытым небом, прикрытая соломой и землей. Чтобы она стала стоить два рубля, нужно вложить еще много труда.

Труд-то я еще готов вложить, хотя на пятьдесят седьмом году жизни сил у меня уже не так много. Но что труд облагораживает, в этом 11 октября 1952 года я сильно сомневался. Тогда уж правы священники, которые ссылаются на Библию, где сказано, что Господь, изгнав из Рая впавших в грех Адама и Еву, свершил над ними суд, обрекши их «в поте лица своего добывать хлеб свой». Так ведь Адам и Ева, должно быть, отбывали срок на своем приусадебном огороде, где им мешали разве что пара тигров и прочая нечисть.

7

12 октября я решил, что постараюсь спасти уже собранную картошку. Попробую попросить у бригадира лошадь. Оставшиеся сорок рядов подождут.

Получить лошадь и телегу всегда непросто, а в эти дни было особенно трудно. Тот, кто днем возил мешки, вечером, конечно, отвозил домой картошку, собранную за день семьей. Таким семьям даже ямы копать не нужно было — они знали, что вечером или ночью их картошка уж точно будет дома. Так же устраивались и те, кто доставлял керосин, воду для тракторов или складывал в копны солому. Словом, кто был «при лошади». Остальным лошадь давал бригадир. Если была и если он не был сердит на человека. Хотя лошадь-то еще нашлась бы, но не хватало телег, недоставало упряжи, а что была — неполная, рваная. Мне бригадир (мы были в хороших отношениях, я лесником был) «дал» лошадь сразу же, как я попросил. Только не на целый день… а так, поближе к вечеру, когда конюхи напоят лошадей, зададут соломы и овса, тогда уж могу запрячь в их двуколку. Не самый лучший, но и не самый плохой выход. Кое-кто позавидовал.

Днем на термометре было плюс два. Дорога грязная, глина прилипает к громоздким колесам повозки. Сначала я погрузил на повозку пять мешков. Поднялся с ними по склону на дорогу. Сложил мешки на обочине и снова все повторил с четырьмя мешками. Вернувшись к дороге, погрузил и первые пять мешков. Таким манером мне удалось доставить домой сначала девять, а во вторую ездку — шесть мешков. Рекорд для такой двухколесной, тяжелой повозки. Бригадир даже поставил меня в пример другим, как ловко, не измотав лошадь, я справился с делом.

Итак, 12-го пятнадцать мешков, то есть семьдесят пять ведер или шестьсот килограммов картошки были дома. 13-го конюхи повозку не дали. Я сушил дома разложенную на полу картошку. Потому что в яме она, конечно,