Насилие. Микросоциологическая теория - Рэндалл Коллинз

Здесь будет уместно привести небольшую цитату из той части «Четырех социологических традиций», которая посвящена традиции конфликта, важнейшей для исторической макросоциологии: «Понятая в самом широком контексте, теория организации является ключом к пониманию всей структуры и устройства общества»[9]. Анализ таких масштабных феноменов, как войны, несомненно, не может быть ограничен микросоциологическим уровнем – здесь очень скоро потребуются макроинструменты с выходом на уровень организации вооруженных сил, а в конечном счете и самого государства. Прекрасно осознавая этот момент, Коллинз уже на первых страницах «Насилия» анонсировал второй том, посвященный институционализированному насилию и включающий такие темы, как войны и геополитика. Эта книга появилась значительно позже, чем планировалось первоначально: продолжение под заголовком «Взрывоопасный конфликт: динамика насилия во времени» было опубликовано лишь в начале 2022 года – и остается надеяться, что эта книга будет переведена на русский с меньшей задержкой, чем та, что вы держите в руках.

Значительное внимание в «Насилии» уделено и традиции Эмиля Дюркгейма, который, впрочем, имеет огромное значение и для микросоциологии Гоффмана – пожалуй, главного идейного вдохновителя Коллинза в этой работе. Одним из ключевых терминов мэтра французской социологии, вошедшим в теорию насилия Коллинза, является «коллективное бурление» – повышенная социальная активность, подстегивающая индивидуальные силы и способная подтолкнуть людей на совершение как героических подвигов, так и чудовищной жестокости[10]. Этот дюркгеймовский концепт оказался совершенно незаменимым инструментом анализа таких проявлений насилия, как массовые беспорядки – от американских городских бунтов 1960‑х годов и более поздних политических протестов до разнообразных «праздников непослушания» и околоспортивного хулиганства. Во всех этих случаях важнейшим механизмом обхода конфронтационной напряженности выступает ощущение солидарности, причастности к группе, способной «взять город», как выражаются футбольные ультрас, направляющиеся на выездной матч с заклятым соперником. Но и здесь, как показывает Коллинз, действует все тот же принцип: активное насилие исходит от небольшой группы, создающей коллективное бурление, к которому затем присоединяется массовка – нередко самые обычные люди, совершающие зачастую бессмысленные действия. Вот примечательный фрагмент, демонстрирующий некомпетентность насилия в исполнении «человека с улицы», оказавшегося в толпе мародеров и поддавшегося этому социальному магнетизму:

«Я почувствовал, что хочу что-нибудь утащить, пока там нахожусь. Мне просто случилось оказаться на этом месте, когда они только начали врываться в магазин. Все происходило мгновенно, и у меня в руках внезапно оказалось полно всякого добра. А когда я стоял на углу и с кем-то разговаривал, внезапно появилась полицейская машина, и меня схватили». У этого человека было с собой десять пар женских брюк и семь блузок; позже он сообщил интервьюеру, что не собирался вручить их своей жене и понятия не имел, что будет с ними делать.

Наконец, рационально-утилитарной традиции социологии Коллинз отдает должное в главах, где анализируются многочисленные виды нападения на слабого, включая травлю и домашнее насилие. Здесь социальное взаимодействие нередко предстает своего рода рынком, на котором делаются различные виды ставок – символические, сексуальные, материальные и т. д. Такой подход позволяет рассматривать, к примеру, насилие в семье как процесс негласного торга, прощупывания партнерами друг друга, выявления сильных и слабых сторон, предполагающий использование в непосредственной ситуации таких ресурсов, как сила принуждения, деньги или эмоциональные ритуалы. В свою очередь, пресловутый школьный буллинг во многом связан с распределением позиций на формирующемся в подростковом возрасте рынке сексуальной привлекательности: в качестве жертвы травли чаще всего оказываются ученики, не сумевшие найти в этой статусной системе достойного места либо не включившиеся в альтернативные сети наподобие контркультурных или интеллектуальных групп.

В целом же Коллинз прекрасно справился с главной, пожалуй, задачей социолога, как понимали ее такие величины, как Эрвин Гоффман и Пьер Бурдьё[11], – подобрать ключи к той стороне социальной жизни, которая обычно скрыта за кулисами, и продемонстрировать ее потаенные структуры. В случае насилия эта задача тем более сложна, что за шокирующим фасадом могут скрываться еще более грязные секреты (заголовок этой рецензии подсказан названием первой части книги).

***

Коллинз связывает собственный вклад в социологию насилия с состоявшимся во второй половине ХX века принципиальным расширением технического инструментария, доступного исследователю (этот вопрос обстоятельно рассмотрен в первой главе книги). «Сегодня интерес к любым аспектам насилия, возможно, максимально велик за всю историю социальных наук», – констатировал Коллинз в большом интервью 2018 года[12], отмечая, что сейчас эта область стала более зрелой благодаря появлению качественных исторических материалов, микроданных и гораздо большему объему полевых исследований среды, в которой происходит насилие. Среди коллег, занимающихся этой темой, Коллинз особо отметил чернокожего социолога Элайджу Андерсона с его исследованиями «уличного кодекса» неблагополучных районов американских городов, Элис Гоффман с ее авторитетной книгой «На бегу: Бродячая жизнь в большом американском городе» (2015) и Боуэна Полла, автора сравнительного исследования «токсичных школ» в Нью-Йорке и Амстердаме. А среди наиболее авторитетных исследователей насилия, чьи работы Коллинз активно цитирует в своей книге, можно назвать, к примеру, бывшего подполковника армии США Дейва Гроссмана, описавшего в своей книге «Об убийстве» (1995) связанные с этим актом психологические процессы, шведского исследователя школьного буллинга Дана Олвеуса, исследователя массовых беспорядков на этнической почве Дональда Хоровица, автора книги «Острова на улице: уличные банды и американское общество» Мартина Санчеса Янковски и ряд других авторов. Остается лишь добавить, что большинство современных работ по социологии насилия, которые упоминает Коллинз, не переведены на русский – одно из направлений работы в этой сфере для российских исследователей совершенно очевидно.

Новая теории насилия, утверждает Коллинз в том же интервью, отличается от концепции структурного насилия, в которой предпринимается попытка дать насилию моральную оценку – ход, уместный для политиков или философов, но не для социологов. «Конечно, мы хотели бы объяснить структурное неравенство, но его форма совсем непохожа на динамику насилия, как она выглядит эмпирически, – поясняет Коллинз. – Кое-кто определяет насилие как все, что внушает его участникам ощущение социального неравенства и господства, но влияет ли это на реальное физическое насилие – вопрос эмпирический. Например, значительная часть детей играют в игры, в которых присутствуют драки и своего рода доминирование. Но поскольку они определяются рамками игры, все это не имеет большого влияния на что-либо за пределами игры. Некоторые теоретики утверждают, что без детских игр с эмоциональным доминированием не было бы и насилия среди взрослых. Однако не думаю, что это эмпирически достоверно. Сомневаюсь, что у многих политических деятелей, которые стоят у власти, когда начинается война, обязательно имеется в семейной истории нечто объясняющее такое решение.