Мимолетные видения незнакомой Японии - Лафкадио Хирн

с продавцом в придачу, все улицы и лавки с занавесками и публикой, весь город и залив с горами, их опоясывающими, нужны белые чары Фудзиямы, маячащей в безоблачном небе, вся Япония с ее волшебными деревьями, прозрачной атмосферой, городами, поселками и храмами и сорока миллионами самых симпатичных жителей во всей вселенной.

На ум приходит высказывание одного практичного американца. Услышав о большом пожаре в Японии, он воскликнул: «А-а, этот народ может позволить себе пожары. Их дома так дешево обходятся». Что правда, то правда: хлипкие деревянные домишки простолюдинов можно быстро заменить без особых затрат, но то, что сделало их прекрасными, заменить невозможно. Поэтому каждый пожар – трагедия для искусства, ибо Япония – страна бесконечного рукотворного разнообразия. Механизация еще не успела внедрить однообразие и прагматичное уродство дешевых поточных линий (кроме как в угоду западному дурному вкусу и рыночному спросу на пошлость), каждый предмет, изготовленный ремесленником или художником, не похож на другие, даже если сделан теми же руками. Всякий раз, когда что-то прекрасное гибнет в огне, вместе с ним гибнет заложенная в этом предмете индивидуальная мысль.

К счастью, стремление к творчеству в этом краю пожаров настолько живо, что продолжается из поколения в поколение умельцев, сколько бы пламя ни превращало их труды в пепел или оплывшие бесформенные слитки. Задумка, потерявшая свое выражение, вновь воплотится в других творениях, – возможно, по истечении века и в изменившемся виде, но узнаваемая своим родством с первоначальной идеей. Каждый художник – духовный творец. Он приходит к вершине самовыражения, не тратя годы впустую, плутая впотьмах и принося жертвы. Все жертвы уже принесены прошлыми поколениями. Талант творца перешел к нему по наследству. Великие предки направляют его пальцы, когда он рисует летящую птицу, туман в горах, утренний и вечерний свет, силуэты ветвей и россыпи цветов по весне. Он перенял ловкость у поколений опытных мастеров, и они вновь обретают дыхание в его чудесном рисунке. То, что поначалу было сознательным усилием, с веками превратилось в бессознательный, почти машинальный для живого человека, инстинктивный навык. Поэтому одна цветная гравюра Хокусая или Хиросигэ, за которую когда-то заплатили меньше цента, вполне можно считать более совершенным искусством, чем многие западные полотна стоимостью в целый квартал японских домов.

Часть 5

На улице – фигуры, словно сошедшие с гравюр Хокусая: люди в соломенных накидках от дождя, огромных грибовидных соломенных шляпах и соломенных сандалиях, крестьяне с продубленной солнцем и ветром кожей, ковыляющие на своих гэта (высоких, шумных деревянных башмаках), терпеливые матери с улыбчивыми лысыми младенцами на спинах, сидящие в своих лавках в окружении загадочных товаров, скрестив ноги, богато одетые купцы с латунными трубочками.

Затем я обращаю внимание на малый размер и изящество ступней, будь то почерневшие ноги крестьян, чудесные ножки детей, обутые в крохотные гэта, или ноги девушек в белоснежных таби. Таби, белые носочки с отделениями для каждого пальчика, придают маленькой, легкой ступне сказочный вид, делая ее похожей на изящное раздвоенное копытце олененка. В носках или без, ступни японцев отличаются античной симметрией, не испорченной неудобной обувью, уродующей ноги жителей Запада. Каждая пара деревянных башмаков издает свой особый звук при ходьбе – от клоп-клоп до клап-клап. Эхо шагов поэтому состоит из разных тонов и выстукивает разный ритм. На твердом покрытии вроде вокзальной платформы звук становится необычайно гулким. Толпа иногда намеренно подстраивается и идет в ногу, издавая забавный деревянный перестук.

Часть 6

– Тэра э юкэ!

Мне пришлось вернуться в европейскую гостиницу не ради обеда – на обед жаль тратить время, – а потому что я не смог объяснить Тя, что хочу посетить буддийский храм. После того как хозяин гостиницы изрек загадочные слова: «Тэра э юкэ», возница, наконец, меня понял.

Мы движемся несколько минут по широким улицам между садами и дорогими, но уродливыми европейскими зданиями, потом по мосту через канал с обилием некрашеных остроносых лодок необычной конструкции, снова ныряем в гущу узких, ярких, живописных улочек с низкими домами – еще один район в японской части города. Тя во весь опор бежит между рядами домов в форме ковчегов с широким нижним и уменьшенным верхним этажом, между вереницами незнакомых открытых лавчонок. Над ними неизменно нависают темно-синие черепичные крыши, уходящие к обклеенным бумагой помещениям второго этажа. На всех фасадах развеваются занавеси – синие, белые, красные полосы шириной около фута с прекрасными японскими письменами, выведенными белой, голубой и красной краской на черном фоне и черной – на белом. Все это проносится мимо быстро, как сон. Мы пересекаем очередной канал, рикша бежит вверх по узкой улице. Тя резко останавливается перед широченной каменной лестницей, опускает оглобли, чтобы я мог ступить на землю, и, указав на ступени, произносит: «Тэра!»

Я спешиваюсь, поднимаюсь по ступеням на широкую террасу и вижу перед собой чудесные ворота с наклонной, заостренной крышей в китайском стиле со множеством углов. Панели ворот выдержаны в таком же стиле, из карнизов торчат гаргульи – гротескные львиные морды. Вся конструкция сложена из серого камня, но резьба не кажется неподвижной скульптурой, ее змеиные извивы и драконьи выступы колеблются и неуловимо закручиваются, как завихрения на поверхности воды.

Я оборачиваюсь, взгляд далеко проникает сквозь роскошное сияние небосвода. Море и небо сливаются в сплошную бледно-голубую полосу. У меня под ногами расстилаются буруны синих крыш, выходящих справа от меня на берег безмятежного залива и к подножию зеленых лесистых холмов, обступающих город с двух сторон. Позади полукруга зеленых холмов высится зазубренный горный хребет – силуэты вершин цвета индиго. В головокружительной выси маячит видение невыразимой красоты – одиночный заснеженный конус, настолько туманно-щегольский, настолько бестелесно-белый, что, если бы не его знакомые с незапамятных времен очертания, он мог бы показаться облаком. Подножие конуса того же оттенка, что и небо, и потому неразличимо. Волшебный пик виден лишь выше линии вечных снегов; его вершина – глава священной, несравненной Фудзиямы, словно призрак, парит между серебристой сушей и серебристым небом.

Внезапно перед воротами с причудливыми скульптурами на меня нисходит необыкновенное ощущение зачарованности, зыбкости. Мне кажется, что ступени, ворота с извивающимися драконами, купол голубого неба над городскими крышами, призрачная красота Фудзи, моя собственная тень на серой каменной кладке вот-вот исчезнут. Откуда взялось это чувство? Оно, несомненно, появилось из-за того, что все формы, которые я наблюдаю, гнутые кровли, свитые кольцами драконы, вычурная китайская резьба не кажутся мне чем-то новым – я как будто уже видел их во сне или в грезах наяву. Их вид,