Возраст Весны - Саша Немировский

class="p">Но не важен ответ. Как гора порешит, как вдохнет облака –

только вихрь,

как волшебной рукой, её память – цепочка следов   муравьиных моих –

затирается штормом.

(01.07.23)

Б Л О К Н О Т Х У Д О Ж Н И К А

ЛЕТНИЙ РОМАНС 

Закончились краски, написан жасмин и июнь. К паденью готовы, созрели событий листы, так что, кажется, дунь, и дела, что седой паутиной давно поросли, перекроет сухая полынь. За тыном, на юг,

ещё не сегодня потянутся птицы. Уже и не вдруг,

на плоскости неба рисуя из детства чертёж, соря на перину травы белёсыми перьями. И, всё ж,

с вычитаньем никак не возможно смириться. Но увы,

окружают любимые лица   

глаголы прошедшего времени. Очевидная осень, мой друг. Повторится  

печаль — это точно,

а любовь — неизвестно. Отшумели местечки,

и бары пусты.

Летний вечер  

грустинкой плывёт, и цикады молчанию вто́рят. Па́рит чай, остывая в преддверие ночи, где мы так неуместны, и в которой лишь свет от потухшей звезды  догорает над морем.

(04.08.24)

С А Ш А Н Е М И Р О В С К И Й

ЛЕТНИЙ ТАНЕЦ 

Июнь. Жасмин.

Вечерняя прохлада.

Подрагивает первая звезда, проглядывая 

в облаке над тыном.

Прямо  

под ней — плеяда 

перелётных птиц,

присматривает верные места 

для продолженья рода. День стынет 

неторопливым 

опусканием ресниц 

у горизонта на веки туч, чтоб после суету замкнул сургуч 

заката.

Жасмин плывёт и память, виновато, выносит на его волне твою фигурку. Сквозь четверть века — это очень кратко  и бесконечно. Это кофе в турке — «Горячий. Осторожно. Дунь!» Какой‐то садик. Долгая прогулка  по дорожкам  

наскво́зь.

Другой жасмин и будущего запах. Всё, возможно,

уже сбылось.

Так нынче может пахнуть только прошлое —

          жасмин. Июнь.

(04.06.20)

Б Л О К Н О Т Х У Д О Ж Н И К А

СТЕПЬ 

Намурлыкать про прерию что ли, пол‐лица прикрывая платком? Пыль. Ковыль. Разноцветное поле. Минус лошадь с её топотком.

Плюс —  блестящая кровля  сарая.

По соседству:  вигвам, грузовик. Бесконечность — прямая  асфальта,

где авто по веленью ноги 

мчит куда‐то, не выбирая   куда.  Сальто 

птицы над дальнею месой. Суховей в пониженье реки  

крутит столб, пробираясь по тесному   руслу,

где вода по весне лишь, да в дождь. Ранчо, изгородь, далее — пусто. Или что‐то растёт. Только что — не поймёшь.

Сказка детства:  арба и лошадка. Барахлишко, винчестер, да шляпа. Безразмерная прерия. Жарко. Капли пота над линией скальпа.

(17.06.20)

С А Ш А Н Е М И Р О В С К И Й

ШОТЛАНДСКАЯ СЮИТА 

Здесь богу гор поставлен обелиск. Здесь богу ветра поднята волна. О бесконечном мысль 

отчётливо видна 

с закатом солнца за далёкий мыс. Тут звери разные когда‐то бороздили лесов просторы; теперь из фауны — лишь чаек разговоры  над рекой,

многоголосьем в окна, ночь насквозь  летающих толпой по улицам, над мостовой, вдоль стен собора 

на бреющем полёте,

чтоб врозь 

рассыпаться в начале подворотни.

Из флоры — есть на обороте  стёсанного камня синий мох, на памятниках — он же, коих сотни   расставлены — пойди, прочти кому. Аванс Малкольму ли за смерть, что ждёт Макбета? Прили‐отливом дышит океан в корму  парома, что пыжится на нём оставить след и потому  пока ещё плывёт. Под ветром    времени так движется волна, вздымая пенный перст, то вверх, то вниз, как якобитский бунт.

Здесь в летописи нету плоских мест, где можно встать, подумать, осмотреться. Земле ли выбирать —  кого в неё кладут? Какая разница, какую форму примет крест, когда уже не бьётся сердце? Утёс, отвес 

да памятник сраженью. Дворец, сожжённый как бы по ошибке. Убийством красится эпоха совершений, и зритель — я, в ошейник  памяти засунутый по шею.

Б Л О К Н О Т Х У Д О Ж Н И К А

Я жидким  

хлебом упиваюсь, чтоб не казаться взрослым — жить без милосердия трудно. А так, чуть спотыкаясь, — легка прогулка  по следам вождя  

былого клана.

Шотландский остров 

в бесконечности дождя 

над маяком, над серыми волнами, вздымающими брызги в кручах рифов. Ишак, коровы, пони, щиплющие криво  растущую круглогодично зелень. Здание  разрушившейся фермы, за поворотом у, наверное, заброшенной дороги. Отроги  

гор,

сбегающие в пляжи,

чуть тронуты кустами вереска — цветёт межа. Да, в розовый узор 

зелёно‐чёрная на холм одета пряжа 

в полоску белых ле́сок ручейков, что водопадами спешат  к большой воде в порыве взноса.

Песок, обломки вёсел, части сети —

всё моет дождь, но, странно, без тоски. Вот альбатрос,

какую дичь приметил, ныряет камнем. Стекают белые виски  прибоя по щека́м скалы у входа 

в бухту.

И светит мягкий свет, что долго так не тухнет.

Я жил бы здесь, когда б к какому роду  принадлежал. Или в другой эпохе народился. Быть может, в менее паршивой.

С А Ш А Н Е М И Р О В С К И Й

Молился 

б на рассвете, любил подругу, мерил время с точностью недели, глотая скотч, как воду, но больше греясь ожиданьем солнца на панелях, поставленных на небольшой вершине  и обращённых к югу.

Тогда, в конце несметного количества   забот, вдруг всё, что медлили   обнять своей любовью, как этот край, под кожу б пробиралось. Ни электричества,

ни интернета. Фонарик в изголовье  шаткой койки. И красота, смывающая старость.

(20‐31.07.19, Scotland)

Б Л О К Н О Т Х У Д О Ж Н И К А

ИТАЛЬЯНСКОЕ ТРИО 

КОЛИЗЕЙ 

Эти камни  

видели больше крови, чем нарисовано в Ватикане  

на картинах, висящих по стенам. Только они молчат.

Подогнаны вровень 

друг с другом, они — бесполезный свидетель бренных   тел и того, кто кого из них как кончал, протыкая, рубя, душа, разрывая на части,

наматывая на колесниц ножи. Врага можно прощать, только когда рассчитываешь его пережить. Властно 

поднятый палец  

или в ярости опущенный – здесь ни причём.

Помилование – симптом убийства. Этот кирпич помнит и тех, и этих. Катится с отпущенными   поводьями повозка,

песок арены 

по плечи заметает возницу. Сноска  

на другое время –

бессмысленна.  Смерть всегда оставляет воронку, пустую глазницу,

ротонду.

Колизей –

это первая версия.  Здесь было жарко, громко. С тех пор ямы только идут плотней. И лишь молчание камней 

непробиваемо для бомбы.

(08.04.24, Rome)

С А Ш А Н Е М И Р О В С К И Й

SIENA БЛЮЗ

Городок, где всё, что могло, уже случилось. Крепость разрушена,

замок продан.

Засушенная  

история разложена по кружеву  

древних улиц коллекциями по видам и по рода́м  и о́тдана на милость  

поро́дам  

разных туристов.

Городок, где всё, что творится – это скачки по кругу,

в котором Возрождение, начавшись, заблудилось  чумы порою.

Мастера ́гением таланта взывают к богу, но пронизанный его духом  

готический собор 

навсегда недостроен.

Из того, что может ещё случиться — птичий хор 

на седом рассвете,

разбудив пейзаж,

оживит статую, на которой дети  сосут волчицу.

Да субботы вечер 

подслушает, как раскованное средневековье, не снимая доспехов, танцует джаз.

(13.04.24, Siena)

Б Л О К Н О Т Х У Д О Ж Н И К А

АФРОДИТА 

Здравствуй, волшебник Алессандро. Жизнь назад, когда мы встречались, я был стеснён в средствах и беден опытом. Тогда экспрессо с круассаном  

подрывали бюджет,

оставляя лишь на входной билет, исключая днём сдобные 

хлебцы, сэндвич и тому подобное. Тогда тобой нарисованные Венеры — обжигали, ибо, выведенная кистью, моя жена    притягивала своей светящейся кожей. С тех пор мимо прошагали 

армии, невзирая на 

то, что впятеро возросла цена  за вход, и булочки с кофе тоже  сумасшедше подорожали. Ты по‐прежнему глядишь вперёд  

и вдаль с автопортрета. Но у Афродиты видны морщины, пропала талия,

а стройные ноги 

покрывает рисунок вен. Не пойми меня неправильно, — она прекрасна, а то, что многие  мужчины  

не видят из‐за стекла отсвета, никак не мешает взгляду находить то, что выше колен. Стравливая 

в ревности века,

отделяющие действительность от идеала, твоё волшебство пребудет, ибо рука 

Создателя, когда творить перестала, существует в другом мире , чем люди, каждый раз выписывая любовь с начала.

(12.04.24, Florence)

С А Ш А Н Е М И Р О В С К И Й

ВОЗРАСТ ВЕСНЫ

Количество грусти давно измерено в рюмках. Пора продвигаться дальше, в горные городки,

говорящие 

августом, горьким элем  с придыханием мачтовых сосен, елей, с запахом реки 

в шлюпках,

болтающихся у причала.

Пора начинать сначала. С ресторанчика с видом на марину, где местные, пара звёзд, под настоящими делают джаз, безжалостно разрывая спину  

виолончели. Час  

после заката. Многопородный пёс   изучает помойку в надежде 

на еду с краю, у тротуара. Фемина в разрывах сатина, в тонкой,

шевелящей глаза одежде, походкой 

завоевателя плывёт к стойке бара. Трубач застрял на высокой ноте. Зачем всё это?

Крик зверей, свара  

енотов,

не поделивших еду с собакой, крошки  

сладкого,

застывшие в пятнах пены  

на деревяшке  

стола. Колени,

ножки,

текущие с высоты барного стула?

Б Л О К Н О Т Х У Д О Ж Н И К А

Запить печаль. Сплюнуть, начать с продолжения. Сбросить возраст с плечей, встать, надвинуть кепочку, пройти сквозь стены 

и, лишенному притяжения, слушать звяканье 

поставленных с кряканьем 

стаканов, разговор без конца   на избитые темы,

трубу и виолончель 

и вспоминать будущее — девочку, так и не повернувшую ко мне лица.

(17.08.24)

С А Ш А Н Е М И Р О В С К И Й

НОКТЮРН 

Прекрасных дней скупое бормотанье. Конец каникул 

в препинании  

солнца лика  

сквозь облака.

Бакланов крики  

над рокотанием  

прилива. Точёная строка   твоей походки  

вдоль кромки  

пляжа.

Что скажешь?

Может, задержаться на подольше, неторопливо вызвонив дела? Но тоньше  

тонкого протянется грустинка  

в цветных песках,

ей вихрь вто́рит.

Смотри, вдоль кактуса ствола   парит гора  

над бледною простынкой  

моря.

И нам пора.

(30.11.24

НОВАЯ ИУДЕЙСКАЯ ВОЙНА

С А Ш А Н Е М И Р О В С К И Й

ГНЕВ 

Опять мой народ под ножом мясников. Неужели врасплох 

был Всевышний захвачен? Бьётся сердце открытое нагишом, пересохши от плача.

Не устав ненавидеть, не смолкают уста. Та девчонка —

чиста,

тот младенец — невинен. Этой сволочи чёрной  

мало будет дубины — она слишком проста.

Мало будет зарницам, попадающих бомб  освещать эти рожи, а не лица и лоб.

Я лежу на дороге. Вой сирены вдали. Мне отроги горы там, на юге, видны. Вниз по склону идёт человек босиком. Он скрижали несёт в развороченный дом. В нём песком  

покрывает пустыня тела, там, где жизнь навсегда в никуда утекла. Нам останется месть, обнищавшая злость. Мой народ, что у мира — застрявшая кость.

Этой крови не счесть, не измерить реки. Я встаю во весь рост, отряхнувши пески. Мы живём вопреки.

Мы читаем скрижали. Мы в ответ на вопрос на курок нажимаем.

(08.10.23)

Н О В А Я И У Д Е Й С К А Я В О Й Н А

* * *

Не говори мне ничего ни про слова, ни про ветер,

который их разносит над пустыней. Молчи. Сливай 

воду на руки, бормочи  молитву. Но сперва 

оттереть их от равнодушия до сини 

попробуй.

Выросшие в сытости 

не понимают ни битву, ни разрушенную ею землю. На взорванную утробу 

жилья не глядят сквозь слёзы. Приемлют размытости   

очертаний рытвин,

не ищут в них разбросанные контуры тел.

Я там не был, но я там есть, потому что у меня вот тут и вот тут болит. В том месте – полость. Удёл,

в котором и живет душа, где она не молчит.

Когда монолит 

мрака опять собой закрывает восток, слова разума – всё глуше. Они – ветер над пустыней. Не закапывай голову в песок. Война и твой висок  

найдет, и тогда равнодушие  уже стыда не имет.

(20.05.23)

С А Ш А Н Е М И Р О В С К И Й

СУККОТ 

Девочка просила у Бога: "Забери меня из лап людоедов!" Плакала,

прижимая пораненную руку, спрашивала:

"А куда моя бабушка делась?" Долго  

гоготали ей в ответ мясники. ‐ Не строй дурку!

Сиди тихо. Поворачивайся, подставляй тело  для осквернения.

А у девчушки — глаза васильки. Дрожат колени.

Девушка вопрошала Создателя: "За что? Чем провинилась?" Из бетонной комнаты звёзд не видно. Порвано концертное платье. Отбиты  

каблуки, лодочки развалились. Вились  

пряди, намотанные на ствол. Голод. Боль.

В глазах убийцы всегда нарисован ноль.

Старая женщина  

просила у палача 

таблеток, воды.

Давление, наверняка, подскочило. «Господи», — шепча: «Ещё  бы день продержаться. Пошли силы,

покуда слова молвлю. Внука выведи из беды, ведь всего двенадцать!» Сломанные кости в пакете на молнии.

Н О В А Я И У Д Е