Раннее христианство. Том I - Адольф Гарнак

ведь эта вера «рабов и старух» привлекла к себе всю греческую философию о божестве-мире и усвоила ее содержание, претворяя его в проповеди Христа; но неизбежным последствием было перемещение центра основных интересов религии и чрезмерное обременение ее. На вопрос «Что мне делать, чтобы обресть блаженство?», решаемый Христом и апостолами весьма кратко, теперь получался очень сложный ответ, и хотя мирянам его давали в несколько сокращенном виде — их за то и считали несовершенными, которым только оставалось оказывать послушание просвещенным. Христианская религия уже тогда повернула в сторону интеллектуализма, который и впоследствии дал ей направление. Представляясь отныне трудным и пространным учением, она не только им обременена, но и подвержена опасности потерять свое глубокое истинное содержание; а это последнее неразрывно связано с сохранением непосредственной доступности потрясающего и возвышающего душу элемента. В этой религии несомненно есть потребность найти отношения ко всем познаниям, ко всей духовной жизни; но если то, что приобретается таким путем — допуская даже, что приобретенное всегда соответствует действительности и истине — считается столь же обязательным, как и благовествование Евангелия или как предполагаемое им состояние души, то религии это будет во вред. Этот вред ясно сказывается уже в начале III века.

3. Церковное учреждение получило особое самостоятельное значение; оно стало религиозной величиной. То, что в начале составляло лишь оформление братской общины, служило местом и образом богопочитания, представлялось таинственным отражением небесной церкви — то теперь стало учреждением, необходимым для религии. В это учреждение — так гласило учение — дух Христа вложил все, что нужно отдельному человеку; и этот человек поэтому не только любовью, но и верой неразрывно связан с учреждением; Св. Дух действует исключительно в нем, и дары благодати поэтому могут быть добыты лишь здесь. Что отдельные христиане, не подчинявшиеся церковному учреждению, большею частью возвращались к язычеству или впадали в лжеучения и в безнравственность — это, конечно, остается фактом; а этот факт в связи с борьбой против гностиков привел к убеждению, что это учреждение со всеми своими постановлениями и формами тождественно с «Христовой невестой», с «истинным Иерусалимом» и т. п., и поэтому оно само себя провозглашало неприкосновенным творением Бога и неизменяемым обиталищем Святого Духа. Соответственно этому оно выдавало все свои распоряжения за одинаково священные. Какое это означало стеснение для свободы религии, об этом нечего распространяться.

4. Наконец, во втором веке распространение Евангелия уже не шло с той силой, с которой благовествовали в первом. Причины этому были различные; отчасти и собственное переживание было не таким потрясающим, каким его испытали, например, апостол Павел и автор четвертого Евангелия; отчасти преобладали эсхатологические расчеты, обузданные глубокой проповедью тех учителей. Страх и надежда в христианстве второго века выступают много ярче, чем у апостола Павла, и в этом оно только с виду лучше сходится с изречениями Христа, чем учение апостола; ведь в благовествовании Христа проповедь о Боге-Отце занимает, как мы это видели, первое место. В этом именно заключается, как нам доказывает Послание к Римлянам, гл. 8, то познание, которое выражено апостолом Павлом в его благовествовании о вере. Христианство второго века дало чувству страха больше простора, и этот простор разрастался по мере того, как притуплялась первоначальная жизненность, и распространялась светскость, и как вследствие того этика стала менее свободной, более законнической и строго ригористической. Ригоризм ведь всегда составляет обратную сторону светскости. Но так как казалось невозможным предписывать всем ригористическую этику, то уже в нарастающем католицизме установилось различие «полной» и только «достаточной» нравственности. О том, что корни этого различия кроются в более отдаленном прошлом, нам тут говорить не приходится; только в конце второго века оно стало роковым. Порожденное необходимостью и обращенное в добродетель, оно скоро приобрело такое значение, что существование христианства как католической церкви стало зависеть от него. Вследствие этого помутилось единство христианского идеала, и получилась количественная оценка нравственных деяний, которой в Евангелии нет. Правда, и оно различает сильную и слабую веру, большую и меньшую нравственность; но и самый последний в Царствии Божием может стать по-своему совершенным.

Этими моментами обозначаются существенные изменения, происшедшие в христианской религии до начала третьего века и повлиявшие на ее развитие. Устояло ли тут Евангелие, и как нам это проследить? Можно указать на целый ряд документов, которые — насколько писанное слово может считаться свидетельством внутренней истинно христианской жизни — это доказывают самым трогательным образом. В актах мучеников, например, Перпетуи и Фелицитаты, или в посланиях общин, например, Лионской, христианская вера и сила и тонкость нравственного чувства выражаются так же прекрасно, как и в дни основания религии, и, вместе с тем, умалчивается обо всем том, что за истекшее время совершилось во внешнем строе церкви. Путь к Богу несомненно найден, и ясность внутренней жизни не кажется затуманенной или отягченной. Возьмем, кроме того, такого писателя, как христианский философ Климент Александрийский, живший около 200 г. В его сочинениях мы и поныне ясно чувствуем, что этот ученый, весь ушедший в размышления и превративший христианскую религию в безбрежное море «учений», этот эллин до мозга костей все же обрел радость и мир в Евангелии и обладает способностью возвещать о приобретенном и славить силу живого Бога. Он является обновленным человеком, проникшим сквозь философию, сквозь авторитеты и спекуляции, сквозь внешность религии к блаженной свободе чад Божиих. Говорит ли он о своей вере в Провидение, в Христа, или о своем учении о свободе, или об этике — в каждом его слове сказывается эллин и, вместе с тем, обновление и истинное христианство. А если мы его сравним с христианином совершенно другого рода, а именно с его современником Тертуллианом, то легко будет доказать следующее: что у обоих есть общего в религии, то они взяли из Евангелия, то и есть само Евангелие. И если читаешь толкование молитвы Господней у Тертуллиана и размышляешь о нем, то понимаешь, что этот горячий африканец, этот строгий гонитель еретиков, этот ярый защитник «auctoritas» и «ratio», этот настойчивый адвокат, этот муж церкви и энтузиаст — все же глубоко чувствовал суть Евангелия и хорошо с ним ознакомился. Да, эта древне-католическая церковь далеко еще не задушила Евангелия!

Кроме того, она оказала сильную поддержу основной мысли, что христианская община должна являться деятельным братским союзом, и осуществила ее примерным для следующих поколений образом.

Наконец (и в этом сомнения быть не может, так как об этом свидетельствует Ориген, муж чрезвычайно правдивый, и кроме него языческие писатели, как, напр., Лукиан), надежда на вечную жизнь, полное упование на