«Время молчания прошло!» Пять веков Реформации в меняющемся мире - Коллектив авторов -- История

становились определяющими для своеобразной немецкой характеристики народа в целом и, таким образом, возводились в ранг «национальных». Национальные мотивы начинали постепенно превалировать над конфессиональными. Главное обвинение, которое было предъявлено испанцам немецкой публицистикой, — желание уничтожить всех немцев[440]. Представляя испанцев в аллегорическом виде пауков[441], или «шпанских мушек»[442], или змей, публицисты подчеркивали их стремление погубить немцев, без разделения их на католиков и протестантов: «Змеи, скорпионы — прежде немецким землям (курсив мой. — А. Л.) никогда не причиняли такого вреда»[443]. Испанцы «хотят напиться нашей (т. е. немецкой. Курсив мой. — А. Л.) крови, которой им все мало»[444].

Новый виток традиций религиозной борьбы в годы войны связан с вторжением шведских армий Густава II Адольфа. Шведский король был провозглашен протестантскими публицистами «спасителем истинной веры»[445]: «И вот этот щедрый герой / заметил страдающую женщину / которая бедствовала под гнетом тирании / и несправедливости / он освободил ее от тягот / и поцеловал»[446]. Под спасенной женщиной подразумевалась протестантская церковь. Густава Адольфа, который «кругóм окружен / благородными добродетелями <…> несет мир и справедливость / <…> великодушен / молниеносен / воинственен / заботлив»[447], изображали победителем апокалиптического «зверя с семью головами»[448], под которым протестантская публицистика традиционно понимала римскую католическую церковь[449]. Шведский король, таким образом, имел «законную» причину для своего вторжения, напрямую связанную с ущемлением прав протестантов в империи. Однако достаточно скоро образ «северного Льва»[450] померк перед теми ужасами, которые творили шведские наемники в немецких княжествах, не щадя и своих протестантских единоверцев, как было в случае с Бранденбургом. Образ шведского солдата-северянина публицисты противопоставили немцу. Вражеские башмаки, подбитые огромными острыми шипами[451], могли втоптать в землю все то, что было накоплено поколениями немцев, их культурные и материальные ценности. Северянам из шведских армий приписывали поистине нечеловеческие способности: «лифляндцы бегают так же быстро как их кони»[452], «лапландцы могут выносить мороз и голод»[453], а «шотландцы от природы тверды как камень»[454]. Шведские солдаты стали олицетворением воинов Апокалипсиса[455]. Этот образ был понятен: они выступали в роли тех, кто нес с собой хаос и смерть[456]. Такой образ придавал врагу нечто демоническое, что обуславливало еще больший страх перед ним. Если враг был изображен как демон, несущий с собой крушение всего окружающего мира, то моральный долг каждого состоял в борьбе против него.

Во второй половине Тридцатилетней войны импульс, данный публицистикой к развитию немецкой национальной идеи, подхватили известные немецкие интеллектуалы. Национальная специфика метаморфоз наследия Реформации в эпоху Тридцатилетней войны связана с именами известных немецких интеллектуалов и поэтов эпохи барокко Мартина Опица (1597–1639), Андреаса Грифиуса (1616–1664), Георга Филиппа Гарсдёрфера (1607–1658), Иоганна Клая (1616–1656), Юстуса Георга Шоттеля (1612–1676). В интеллектуальной элите немецких территориальных княжеств не было религиозного единства, в ее рядах были представители и католического, и евангелического, и кальвинистского вероисповедания. Основная масса литераторов принадлежала к лагерю протестантов[457]. Позиция немецких мыслителей по отношению к конфессиональной проблеме тем более важна, поскольку именно здесь преимущество национальной идеи над традиционными религиозными ценностями и установками проявилось особенно ярко. Характерной чертой научных историко-литературоведческих сочинений середины XVII в. были попытки осмыслить сам факт религиозной разобщенности, роль М. Лютера в процессе церковного раскола, а также выяснить, почему Реформация началась именно в Германии[458].

Узкий круг, который представляли собой немецкие интеллектуалы эпохи Тридцатилетней войны, имел специфический взгляд на религиозные проблемы. Практически все интеллектуалы выступали за религиозную терпимость. В своих сочинениях они стремились примирить враждующие конфессии. Например, Гарсдёрфер аллегорически изобразил конфессиональный раскол в немецких княжествах, прибегнув к притче: у отца было три сына, которым он завещал свое состояние. Старший сын пытался захватить лучшие дукаты, что вызвало озлобление младшего, «так два брата стали заклятыми врагами». Средний брат взял лишь то, что ему причиталось по завещанию, и призывал братьев одуматься и помириться[459]. Под старшим братом Гарсдёрфер подразумевает католическую церковь (чтобы у читателя не возникло сомнений, о чем конкретно повествует автор, Гарсдёрфер сделал подстрочник, где объяснил свою позицию), под младшим братом — кальвинистов. В роли среднего брата выступает евангелическое вероучение. Все ветви христианской религии происходят от «общего корня», и все они, по мнению интеллектуала, имеют поэтому равные «права на наследство», то есть право на существование. К безоговорочному приоритету католичества Гарсдёрфер относился скептически, считая, что католики должны пересмотреть свои взгляды и потесниться, давая дорогу представителям других конфессий. Эту точку зрения поэт высказал в другой притче, где изобразил католическую религию в образе безобразной стареющей женщины, которая, правда, увидев в зеркале своё истинное лицо, хочет измениться[460]. Гарсдёрфер старался показать место, которое, по его мнению, следует занять протестантам в конфессиональном расколе: они должны не поддерживать религиозные противоречия, а, наоборот, стремиться сгладить ситуацию, выступить в роли миротворцев. Близкими к позиции Гарсдёрфера были взгляды его соратников. Так, И. Клай писал: «Война не несет славы ни католикам, ни их противникам / где раньше был алтарь, теперь растет терн»[461].

Немецкие поэты эпохи барокко стали первопроходцами на пути не только преодоления религиозной нетерпимости, но и возведения Реформации в ранг национальных ценностей, которые служат предметом гордости. Сам факт начала Реформации именно в Германии трактовался интеллектуалами как доказательство особого места немцев среди европейских народов. Главным «религиозным» аргументом для этого служила идея о «божественном происхождении» немецкого народа. На помощь была призвана этимология: в трактатах появляется образ немцев как народа, получившего свое имя «Deutsch [Dəøtƒ]» от древнегерманского бога Тойта [Təøt]. Как писал Шоттель: «Наши далекие предки взяли имя от своего бога Тойта; это имя и является правильным и безошибочным корнем немецкого названия, то есть именем самого истинного Бога, что означает „божественный“ или „от Бога“»[462]. По мнению поэта, Тойт в восприятии германцев был сродни христианскому Богу[463], его имя происходило от «высшего» Бога, которого греки называли «Δεύς», римляне — «Deus», что в немецком произношении звучало как [Dэøs] или [Tэøs]. Опираясь на это построение, Шоттель проводил мысль, что немцы — это «богоизбранный» народ[464]. Такое мнение разделялось многими немецкими литераторами и учеными.

Одним из ключевых доказательств немецкой «богоизбранности» стал перевод Библии на немецкий язык. Г. Я. К. Гриммельсгаузен выразил характерное для поэтов эпохи Тридцатилетней войны мнение: «Переведи на немецкий: „Бог создал первого человека / И нарек его Адам / И эти четыре буквы говорят нам / Что он был взят от четырех концов мира“. И неужели в таком виде