Русские государи в любви и супружестве - Николай Федорович Шахмагонов

и адресована исповедь. Здесь важно отметить, что, касаясь столь деликатных моментов биографии императрицы, исследователь, историк, биограф не должен забывать, что героиня его исследований не только императрица, но еще и женщина. Именно по этой немаловажной причине необходимо соблюдать корректность и позволять себе размышления только над тем, в чем она сама признается, а не смаковать выдуманное клеветниками и злопыхателями. И не след домысливать и додумывать что означает «любезен и любим», а лучше послушать саму героиню.

В «Записках…» Екатерина Алексеевна упоминает о нескольких встречах с Понятовским, который в 1756 году состоял в свите английского посланника, затем сообщает, что 1757 году он снова прибыл в Петербург уже в качестве посланника польского короля. В словах Екатерины не содержится даже намека на какие-либо особые отношения с Понятовским, хотя имя Станислава Августа упоминается достаточно часто. Там же опровергаются предположения некоторых исследователей эпохи и биографов, что Понятовский был удален из Петербурга за связь с великой княгиней. Истинная причина, по словам самой Екатерины, в политических интригах Понятовского.

9 декабря 1758 года Екатерина родила дочь. Вот как рассказала об этом в своих записках она сама: «…Я разрешилась 9 декабря между 10 и 11 часами вечера дочерью, которой я просила Императрицу разрешить дать ее имя; но она решила, что она будет носить имя старшей сестры Ее Императорского Величества, герцогини Голштинской, Анны Петровны, матери Великого Князя».

В «Записках…» упомянуто о реакции на это со стороны Петра Федоровича: «Его Императорское Высочество сердился на мою беременность и вздумал сказать однажды у себя в присутствии Льва Нарышкина и некоторых других: “Бог знает, откуда моя жена берет свою беременность, я не слишком-то знаю, мой ли это ребенок и должен ли я его принять на свой счет”. Лев Нарышкин прибежал ко мне и передал мне эти слова прямо в пылу. Я, понятно, испугалась таких речей и сказала ему: “Вы все ветреники; потребуйте от него клятвы, что он не спал со своею женою, и скажите, что если он даст эту клятву, то вы сообщите об этом Александру Шувалову, как великому инквизитору Империи”. Лев Нарышкин пошел действительно к Его Императорскому Высочеству и потребовал от него этой клятвы, на что получил в ответ: “Убирайтесь к черту и не говорите мне больше об этом”».

Некоторые историки пытались на свой лад трактовать сказанное и даже делали вывод, что родившаяся девочка была дочерью Понятовского. Но Екатерина Алексеевна не дала и намека на то в данном случае, в отличии оттого, что говорила она весьма прозрачно относительно рождения Павла. А следовательно, и историк не вправе делать свои умозаключения. Единственно, что подчеркнула великая княгиня, так это явно безнравственное заявление великого князя. Так и читается в его адрес сквозь строки: «Коли не можешь быть мужчиной, так молчи».

Вольтер в свое время сказал, что тайна кабинета, стола и постели императора (добавим – членов императорской фамилии) не может быть разоблачаема иностранцем (добавим, что и никем другим тоже). Поэтому оставим гадания по поводу тех случаев, когда сама Екатерина Алексеевна не считала нужным открывать тайну.

После рождения Анны Екатерина оказалась в том же положении, что и после рождения Павла. Ей выдали в награду шестьдесят тысяч рублей и опять забыли о ней: «Я была в моей постели одна-одинешенька, и не было ни единой души со мной».

Посещала же великую княгиню, по ее словам, «обычная маленькая компания, которую составляли, как прежде, Нарышкина, Сенявина, Измайлова и граф Понятовский».

В «Чистосердечной исповеди» Екатерина признается, что поначалу она «отнюдь не приметила» Понятовского, «но добрые люди заставили пустыми подозрениями догадаться, что он на свете, что глаза его были отменной красоты и что он их обращал, хотя так близорук, что далее носа не видит, чаще на одну сторону, нежели на другие».

Видный исследователь екатерининской эпохи Вячеслав Сергеевич Лопатин указывает, что «прекрасно образованный и воспитанный Понятовский был близок Екатерине по своему интеллекту. Он разделял ее интересы и вкусы. Обожая великую княгиню, граф Станислав Август с уважением относился к ее высокому положению. Единственный из возлюбленных Екатерины Понятовский запечатлел ее портрет: «Ей было 25 лет. Она только что оправилась от первых родов, когда красота, данная ее натурой, расцвела пышным светом. У нее были черные волосы, изумительная фигура и цвет кожи, большие выразительные голубые глаза, длинные, темные ресницы, четко очерченный нос, чувственный рот, прекрасные руки и плечи. Стройная, скорее высокая, чем низкая, она двигалась быстро, но с большим достоинствам. У нее был приятный голос и веселый заразительный смех. Она легко переходила от простых тем к самым сложным».

Комментируя этот отзыв, В.С. Лопатин пишет: «Возможно, Понятовский преувеличивал красоту Екатерины как женщины, но современники единодушно отмечали ее обаяние».

«Заключить мать и сына в Шлиссельбург!»

1 мая 1762 года праздновался мир с Пруссией. Между супругами давно уже не было добрых отношений. Да и людьми они были разными. Высокие помыслы и стремления Екатерины никак не сочетались с низменными чувствами Петра. Думая о будущем, Екатерина говорила: «Желаю и хочу только блага стране, в которую привел меня Господь Бог… Русский народ есть особенный народ в целом свете… Бог дал Русским особое свойство».

Исследователь той эпохи В.С. Иконников сделал вывод, что у Петра цели были иными и «самая перспектива будущей власти казалась ему необходимой лишь для того, чтобы унизить и наказать супругу за прошлое свое унижение, а Голштинии с помощью Фридриха II доставить торжество над Данией за отнятый ею Шлезвиг». Что касается унижения, то никто, кроме самого Петра, повинен в нем не был. И уж вовсе не Екатерина была повинна во всех перипетиях в жизни наследника Российского Престола, сего титула не заслуживающего.

Один из участников переворота, Пассек, сказал, что у Петра III «нет более жестокого врага, чем он сам, потому что он не пренебрегает ничем, что могло бы ему повредить». Аналогично выразилась и Екатерина: «У Петра III первым врагом он был сам: до такой степени все действия его отличались неразумием». Даже иностранные дипломаты, которым, казалось бы, все, что против России, то и хорошо, и то осуждали Петра Федоровича: «Жизнь, которую ведет Император, самая постыдная; он проводит свои вечера в том, что курит, пьет пиво и не прекращает эти оба занятия иначе, как только в пять или шесть часов утра и почти всегда мертвецки пьяным».

Интересы России были чужды Петру. Особенно возмущали русское общество и гвардию уничижительные реверансы по отношению к прусскому королю. Граф Мерси писал по этому