Еврейский мир. Сборник 1944 года - Коллектив авторов -- История

голубятни») и запоздалую страсть извозчика Менделя, которого сыновья избивают до полусмерти (пьеса «Закат»). В преувеличенном гротескном стиле Бабель вновь выводит Беню Крика, дюжего молодца и хулигана, столь непохожего на своих хилых соплеменников из Житомира и Берестечка.

И по своим темам, и по своему художественному значению Бабель, конечно, занимает центральное место среди русско-еврейских писателей. Его по праву следует признать самым ярким и талантливым их представителем.

3.

К третей категории писателей-евреев я причисляю тех, кто почти исключительно пишет на еврейские темы. И у Эренбурга, и даже у Бабеля описание еврейского быта и героев занимают лишь незначительное место в их творчестве, тогда как ряд молодых советских прозаиков ничем иным и не занимается. Они посвятили себя изображению своих соплеменников, и являются писателями еврейскими и по своему происхождению, и по характеру творчества, и по самому его содержанию, хотя и пишут они на русском языке (некоторые из них, как, напр., Бергельсон пишут и по-еврейски, и по-русски).

Их произведения довольно естественно укладываются в рамки трех различных периодов жизни русского еврейства: дореволюционная эпоха, годы кризиса, вызванного революцией, и, наконец, советская современность.

О прошлом пишут и Островер («Река меняет русло»), и Михаил Козаков в своих рассказах о еврейской буржуазии, и Ройзман, и Бройде, и Вайсенберг, и Липскеров, и Штительман в интересной «Повести о детстве», носящей следы слияния Ш.-Алейхема и Финк. Но лучшим изобразителем черты оседлости еврейского местечка является, несомненно, Давид Хаит, начавший писать еще в 1922 году и выпустивший пять томов сочинений. Он неизменно изображал мелкого ремесленника, его изнурительный труд и редкие радости. В полутемных подвалах юго-западного края портные, переплетчики и шорники тянутся изо всех сил, чтобы вывести в люди своих хилых детей, — а дети мечтают о невозможном, сходят с ума, влюбляются в православие, или бросаются с головой в революционное движение. Этот разлад между двумя поколениями на пороге революции — основная тема Хаита. О ней — рассказ, сразу его выдвинувший — «Первая любовь Натана».

Отец отдает Натана в гимназию, но сын учится плохо. «Ты — пожиратель бубликов и моей жизни, — говорит отец: я — харкать кровью, я — шить сапоги, а ты — думать и не делать? Болячка, горе, ужас!» Но Натан ничего не слышит. Ему 13 лет, и он влюблен в белокурую гимназистку Галю Заозерскую. На бульваре он подходит к ней: «Простите за нахальство, разрешите проводить Вас». Он живет в сладком тумане и видит во сне голубые глаза. Ничто не трогает его: ни побои отца, ни то, что его сперва оставляют на второй год, а затем и выгоняют из гимназии. Отец, отхлестав его ремнем, плачет и отдает нерадивого сына на службу в контору. Но и там Натан пачкает книги заказов и пишет на разграфленных листах «Галя».

В пасхальную ночь Галя ведет его в церковь. И когда все христосуются, она узнает, что он еврей. Она отталкивает Натана и кричит: «Уходи, мы враги!»

На жестком тюфячке в комнатке, пахнущей кожей и колодками, Натан стонет: «Галя». Отец слышит это ненавистное имя и, не вытерпев, сталкивает сына вниз, в подвал. «Натана ослепила тьма. Тьма была крепкая и тяжелая, как стена, и во тьме ушла первая любовь Натана».

Ряд героев Хаита несколько напоминает коммерсанта неудачника и лишнего человека, Бейнеша Рубинштейна из романов и рассказов Бергельсона. Во всех своих произведениях Хаит показывает разложение традиционных устоев еврейского быта. Старое еврейство распадается, и «дети» ниспровергают богов, которым поклонялись «отцы». Этот процесс отлично показан в «Повести о детстве» Штительмана, в которой выведена семья Гельдиных и старозаветный мудрец Мойше Доля, утешающий, что «за тяжкой пятницей придет легкая суббота». Впрочем, его оптимизм не имеет успеха. У Гольдиных постоянные несчастья и истории, и вся семья беспрестанно жалуется и стонет. Маленькому Семе надоели эти «охи». Неужели еврей не может без охов? Он не желает быть ни резником, ни раввином. Он мечтает об ином существовании, он хочет вырваться из узких рамок семьи, хедера, ограниченности. Его тянет широкая, заманчивая русская жизнь.

Революция наносит смертельный удар местечковому укладу, семейной скрепе, религиозным и бытовым установлениям. Начинается эпоха смуты и разрушения основ. Хаит посвятил ей лучшие свои повести. В одной из них («Кровь») Леонид, сын разоренного революцией «мелкого буржуя», разрывает с родителями и едет в Москву. Он — революционный художник, он и знать не желает ни отца, ни матери, которая тайком поджидает на вокзале прохода поезда, везущего блудного сына в Крым. Остановка — три минуты, на три минуты будет ей дано счастье свиданья. Отец крепится, но также старается хоть мельком увидеть сына, которого он проклял. А Леонид открывает в себе то, что он так ненавидит в отце: необузданную ярость, тяжелый характер, упрямство и фанатизм. И он лучше понимает тех, с кем связан узами крови и наследственности.

Хаит внимательно анализирует экономические последствия революции, разрушающей класс мелких еврейских торговцев и ремесленников, не говоря уже о средней буржуазии, встречающей новый строй с враждебными чувствами. «Дом на песке» — так называется повесть Хаита, рисующая старого закройщика Кранцля, который достиг богатства. Семья его разбредается как раз в тот момент, когда осуществлены его мечты о почете и собственном доме. Неугомонный дух упорства и силы воли, позволивший старику Кранцлю пройти через все мытарства еврейского бесправия, с новой энергией воскресает в его детях. Но только они — против религии предков, против опыта хитрости и осторожности Кранцля, против заветов его родственников. Все рушится, один сын — революционер, другой бредит стихами и театром. Когда семья собирается за столом на сейдер и отец читает горькие слова Агады — «и палило солнце, и шел, изнывая от жажды и голода, народ израильский» — дети его не слушают, они говорят о Государственной Думе, дочь Полина мечтает о французских духах и нарядах. И революция только дает сигнал ко всеобщей атаке: дом на песке разваливается, как строение из карт.

Та же судьба постигает портного Брондеса («Семья Бориса Брондеса»), имевшего множество детей и испытавшего столько же несчастий. Он накопил деньги и открыл магазин — его обокрали. Открыл снова — пожар. Беды и болезни оглушали его неистощимым ливнем. Он вздымал к небу руки, исколотые иглой, и восклицал: «еврейское счастье!» В доме ссоры и борьба. Дети растут, удачно перепрыгивая через заграждения «процентной нормы». Но они живут в ином мире, чем родители, которые во всем себе отказывали, чтобы дать им воспитание и место в жизни. Напрасными оказались жертвы Брондеса и больной его жены. Дети