Алкиной - Роман Львович Шмараков

надменность. Хотел он ехать в Коману, но здесь зажился, ожидая важных писем. В ту пору случилось приехать в город одному его знакомцу, они разговорились при открытых дверях, так что он, хозяин, их слышал, а кое-что видел; и вот знакомец спрашивает Евстафия, как он успел в своем посольстве: «персы, я думаю, земли под собой не чуяли, когда свиделись с твоим красноречием». Евстафий же отвечает с неохотой, что, несмотря на блестящее начало, не склонил царя к миролюбию, и что ему, словно Танталу, довелось видеть перед собою пышные плоды победы, но не вкусить их, затем что у царя много наушников, которые, потакая его надменности и корыстолюбию, изображают ему войну с римлянами как величайшее благо. Знакомец его никак не хотел верить и только дивился, как Естафиев язык, с его обольстительной властью, способный сломить недоверчивость и укротить невежественное свирепство, не умел сделать из царя персов простодушного феака, впивающего каждое его слово. Евстафий отвечал, что у царя есть наши перебежчики, которые, словно Аллекто, вседневно жалят и бичуют его ум, представляя ему, что после долгих войн, а особливо после достопамятной Гилейи и Сингары, где римляне уступили персам поле и с жестоким поражением вышли, а тому уже пятнадцать лет, доныне ни Эдесса не захвачена, ни мосты на Евфрате, и ничем это не назвать, лишь позором и поношением для персов, кои побеждать умеют, а пользоваться победой им малодушие претит; к тому же маги персидские, кои известно какую власть имеют у царя, с ревностью смотря, как иноземец, из вражеских пределов присланный, в скромном платье и без заносчивости в обхождении, одними речами чарует царя, со всеусердием пекутся, чтобы его в царских глазах очернить, умалить и высмеять. До того доходят, что говорят: смотри, владыка, на этого бродячего мошенника, у нас такие на базарах из оглобли вишню выращивают, и отчего-де римский царь не нашел послать тебе кого-нибудь, одетого хоть бы не хуже твоих конюхов; такие вещи они говорят, боясь, как бы Евстафий, приглашенный на царский пир, одним собою не выиграл для римлян войну, убедив царя совлечь с себя пышные ризы и более всех богатств возлюбить грубый плащ философа.

Однако же знакомец Евстафиев, человек язвительный, хотя вкрадчивый, не отставал, молвив, что он-то, конечно, во всем верит Евстафию, зная превосходные его качества, но в других случаях, когда о важном деле лишь один приходит с вестью, он бы подождал ему вверяться, не вышло бы, как с Метродором философом. Был (пояснил хозяин) некий Метродор, который при императоре Константине отправился ради философии в Индию, где, сведши с индийскими мудрецами короткое знакомство, прославился среди них своею воздержностью, так что за некое чудо его почитали, а кроме того, научил их употреблению бань и водяных мельниц, чего у них дотоле не было заведено. От индийского царя он получил множество самоцветов и перлов, назначенных в дар императору, а сам, войдя в святилище, где тех же драгоценностей были благочестивыми людьми снесены великие груды, много этого добра взял своею волею; воротясь же в нашу область, поднес эти дары императору, яко от себя, когда же император дивился их множеству и красе, прибавил, что нес еще и больше, да персы отняли. Слыша такое, император загорелся гневом и написал царю персов письмо, чтобы украденное вернул. Не получив желаемого, разверг с персами мир; царь же персидский, дыша яростью, открыл в своей области гонения на христиан и восемнадцать тысяч их истребил. Все оттого, что этот прощелыга, у которого от философа была только борода, а стыда не больше, чем у площадной волочайки, в самоцветах и жемчугах имел за себя поручителей, не будь которых, кто бы его слушал; и помысли (продолжал Евстафиев знакомец), что было бы, кабы Гермес, общий любимец и доверенный вестник, озлоблял одно царство на другое, отцу Диту сказывая, с каким презрением отзываются о нем на небесах, а владыке олимпийскому – какие в преисподних палатах набиваются толпы чудовищ, дабы на него войною ударить, и какие бы из сего вышли плачевные для всего мира следствия.

Слыша это, Евстафий вышел из терпения и, воздев руки, клялся, что, будучи послом при царе, все усилия приложил, дабы, строго наблюдая все касающееся до величия и пользы Римской державы, учинить договор на таких условиях, чтобы нынешнее состояние Армении и Месопотамии без перемены оставалось, и во всем том оказал подобающую его должности честность, а если он кривит душою и не так говорит, как было, то пусть ни ему, ни его дому ни в чем ни пощады, ни отдыха не будет, пусть ему земля будет как море, а море как преисподняя, и пусть всякое наслаждение сделается для него, как пепел во рту, и много иных клятв приложил в том же роде. После этого они разъехались: Евстафий в Коману, его знакомец – куда ему было надобно. Несколько дней прошло, и зашел к нему, хозяину, один его старинный приятель, именем Лептин, по плотницкому делу, затем что у него в гостинице много прохудилось и требовало починки. «И вот-де этот Лептин заходит в комнату, ту самую, где Евстафий жил и где он клялся – вон там, повернуть и налево – и говорит, что-де тут тебе надобно подправить то и то, а я в ту пору стою у той комнаты на пороге, глядя наружу, для того что там ребята мои затеялись возиться, а Лептин у меня за спиною, слышно, нагибается и говорит: да вот тут бы затереть. Я оборачиваюсь, чего ему там затереть, и вижу, что нет Лептина на том месте, где он только что стоял. И деваться ему, видишь ты, было некуда: мимо меня не пройти и в комнате не схоронишься. Раз, другой я ее обошел, поводя руками – хорош бы я был, кабы меня кто увидел – окликая Лептина и приговаривая, чтобы кончал надо мною шутить, однако же ни в тот день, ни после он не нашелся; пропал напрочь, вот какая это теперь комната».

Тут ввязался Евфим, сказавши, что в Эносе один его знакомец, скорняк, как-то залез в сундук и держал крышку изнутри, когда же ее наконец открыли, скорняка там не было, зато он по дальнейшем изыскании обнаружился на другом конце Эноса, у посторонних людей, в другом сундуке, почти таком же, только без резьбы, и очень пьяный, и месяц потом своего скорняцкого ремесла не мог до конца вспомнить, все ходил у людей справляться. Другой же его знакомец, тоже скорняк, пошел