Алкиной - Роман Львович Шмараков

по свежему снегу к ручью, а когда его вдолге хватились, затем что никому не был надобен, отыскали его следы, обрывающиеся в чистом поле, и ни справа, ни слева ничьего следа не было, только в пяти шагах торчала сковорода ручкой вверх. Его, сказал Евфим, тоже потом нашли, только это больше отняло времени. Но хозяин наш стоял на своем: это-де оттого, что Евстафий клялся криво, и теперь в эту комнату ничего съестного не занесешь, сейчас испортится. За такими разговорами просидели мы, пока не сделалось скучно, а потом ощупью отправились спать.

III

Абдигильд рано нас поднял. Когда отправились в путь, я приметил у Евтиха в суме бараний окорок. Вечор, пока мы в потемках слушали хозяина, он прокрался на кухню и свел знакомство с его припасами, из коих иные так ему полюбились, что он решил с ними не расставаться: «надобно-де поддержать его веру, что у него в доме вещи чудесно исчезают». Абдигильд думал идти через Самосату, хотя его солдаты говорили между собою, что лучше бы нам до самой Зевгмы за реку не перебираться, потому что неведомо, как далеко персы продвинулись, а мосты им уж наверное не сданы. На одном перекрестке мы взяли влево и ехали в ожидании, что покажется Томиса; однако же горы подходили ближе, и от какого-то попавшегося навстречу крестьянина мы известились, что впереди Миасена. Трибун, смущенный ошибкой, решил воротиться. Мы взяли левей прежнего, ночевали в камнях и сильно продрогли. Кто-то на ночь рассказал, как персы напали на Антиохию во время театрального представления, и половине наших это приснилось. К полудню выбрались на торную дорогу. Солдаты вспоминали, у кого какие в Томисе знакомые и когда там обедают. Вдруг открылась перед нами река; мы подъезжали к мосту; стража на нем приветствовала Абдигильда восклицаньями. Он, обратившись к нам, сказал, что мы промахнулись, оставили Томису выше по течению, а страже отвечал, что ему ничего от них не надобно и что мы пойдем вниз по берегу. Ночевали мы снова вдали от людей и постелей, а поутру, проблуждав довольно в терновнике, наконец вышли на путь, и скоро стража того же моста встречала Абдигильда хохотом и словами, что для человека, которому тут ничего не надобно, он слишком часто сюда приезжает. Незаметно для себя мы, потеряв берег за деревьями, забирали вправо, пока не сделали круг. Кто-то говорил, что в здравом разуме так не ошибешься: бес полуденный нас водит. Абдигильд стоял опустя голову, а потом промолвил: «Ну, так и быть», – и двинулся к мосту.

Мы ехали, с любопытством оглядываясь и дивясь тому, как далеко нас занесло. Евфим рассказывал, как какие-то люди, ехавшие в Карасуру, бросили на дороге издыхающего мула, а потом его труп попался кожевнику, и тот прихватил его крюком и поволок, и эти люди еще видели, как их дохлый мул въезжает в ворота Карасуры раньше их самих. Вдруг с соседнего холма раздались вопли и блеснуло оружие. Это были персы. Солдаты развернулись; Абдигильд командовал. Кто-то бросился вперед и упал под стрелами. Всадники налетели; началась смертная теснота и сутолока. Меня крепко ударило по голове. Мимо, что-то крича, проскакал трибун со стрелой в бедре. Ужас смерти охватил меня: я покатился с мула в канаву. Невдалеке был лесок: я кинулся туда и упал под деревом, мечтая сделаться невидимым. Крики были еле слышны. Кто-то тронул меня за руку: это был Флоренций, бледный, дрожащий. Один за другим собрались все наши товарищи и Филаммон; счастье, что все уцелели. Солдат не было видно. Мы двинулись наудачу, боясь всего. Филаммон нас ободрял, говоря, что никак нельзя тут быть главным силам персов, что это скитаются лишь дерзкие разъезды и что скоро мы выйдем к какой-нибудь крепости. Мы съехали в ущелье. Там лежал человек, который при виде нас сказал, что мы все погибли и что ему пора. Мы спросили, откуда он. Он отвечал, что за ним следует персидское опустошение Азии, и если он обернется, ему будет худо, оттого он не оборачивается. Он пошел, клонясь набок; скоро мы потеряли его из виду. Гермий обнаружил погасший костер с остатками обгорелой дичины; мы поели, стараясь избегать воспоминаний о местах, где нас встречали и потчевали. Вечером препирались, кто первый будет на страже, и все уснули. Филаммон нас разбудил поутру. Мы выбрались, цепляясь за корни, и увидели одинокий дом меж холмами. Мы зашли: он был пуст; на столе лежал лимон обгрызенный. На большом дереве подле дома Ктесипп приметил вырезанные ножом свежие буквы и пытался их разобрать; наконец отошел, сказав, что кто-то кому-то в любви признается. Взошед на холм, мы увидели вдалеке высокие стены с зубцами. Чем дальше, тем больше людей встречалось нам на пути, шедших с нами в одну сторону; на лице у них было смятенье, от них ничего нельзя было допытаться. Наставник наш шел небыстро, мы применялись к его летам, хотя желали скорей добраться до безопасного места. У боковых ворот сбилась толпа; на узком подъезде стояли толпы, охая и перебраниваясь; иной оглядывался с ужасом и словно паутину стирал с лица. На равнине видны были приближающиеся персидские знамена. В длинной толчее мы подошли к воротам. Это была крепость Амида.

IV

Нас пустили и по недолгом расспросе расселили, где нашлось место. Уйти уже нельзя было; мы бродили по городу и смотрели на стеснившиеся войска. Народа было много, и местных, и пришлых ради ежегодной ярмарки, застигнутых в предместье персидским приходом; едва опомнившись от страха, они искали друг друга по улицам. Еды, по общим уверениям, было в Амиде довольно припасено, так что в сухарях, солонине и вине покамест не стесняли; воду черпали в ключе под крепостной стеной; от летней жары (было уже к концу июля) она потягивала смрадом. Солдаты бранили персов, надменность их замыслов и быстроту, с какою оные выполнялись. Спросили мы, неужели не было им ниоткуда вестей, что персы идут войною и что надобно готовиться. Нам отвечали, что были, да не впрок. После того как в прошлом году посольство, отряженное к персам, вернулось ни с чем (хотел было я похвалиться, что много о том знаю, но остерегся), отправлен был от императора нотарий, именем Прокопий, вместе с комитом Луциллианом, тем самым, что девять лет тому оборонял Нисибис от царя. Этот Прокопий, видя, что царь не дает отпуска послам и держит их при себе с отменною лаской лишь для того, чтобы обманывать