Российский колокол № 2 (51) 2025 - Литературно-художественный журнал

несметны…

Земные медузы бессмертны,

Подобно звезде Алголь…

На озере Аджиголь

Слушаем пенье сверчков,

Как некое провозвестие…

Посредством китайских линз

Глядим сквозь туман облачков,

Убеждаясь:

Медуза – никак не созвездие,

А только лишь астеризм[32].

5

Дитя инородца,

Рифмую в начале зимы:

«Скорей изыми

Звезду из колодца —

Последнего из семи!»[33]

И подпись поставлю двойную:

«Ошую – Персей,

Одиссей – одесную».

6

Хоть и не минерал,

Кермек похож на коралл.

Бурьян – а туда же!

Этот сиреневый медонос

Сквозь прах материнский пророс,

Сквозь солонцы

Крови и слёз,

Что пролили наши отцы.

Древние эти пути

С новыми переплети!

Кати по степи шары,

Сыпь, рассыпай, сори

В почву колючим семенем,

Чтобы весенним временем

Восстать синеглазым племенем!

7

Полем пойду зимой

И, если в снегу не утопну,

Бурьян принесу домой

На растопку.

Будет гудеть в плите

Пламенем синим кермек,

Будет на Скифской плите[34]

Кипеть двадцать первый век.

Бахчисарай,

Крым

Виктория Север

Только б помнить этот мир живым

Мороженое было только в отпуске.

На палочках заснеженные глобусы

крутились, подставляя мне бока.

Хотелось наглотаться до ангины,

до будущего отпуска, пока

плывут в фольге подтаявшие льдины

и дремлет вьюга в вафельных стаканчиках.

Бумагу бы с опаской разворачивать,

как будто снег начнётся, и каюк —

укроет лето. Нам опять в посёлок,

где глобусы в фольге не продают.

За окнами – шушуканье позёмок

и крыши дразнят сладкими сосульками.

Кастрюля с молоком пыхтит и булькает,

а в кружке золотится рыбий жир,

излечивая зиму и ангину.

И засыпаешь. Лампочек пунктир

то ближе, то тусклее, ясно, мнимо…

Ещё спешить по многим мостовым,

ещё чужие дали опостылят.

Но только б помнить этот мир живым,

со вкусом зим и тающей ванили.

Чай из ничего

В номере гостиничном – гамак,

скатерть на столе топорщит рюши,

чайник закипает кое-как,

старчески вздыхая о минувшем.

Я готовлю чай из ничего,

быстрое гостиничное блюдо.

Будто перегретый небосвод

остывает в треснутой посуде.

Пахнет солнцем свежий кипяток,

радостью приправленный немного,

потому что длительность дорог

счастливо сменилась эпилогом

белой, выцветающей главы,

снегом заметённой, как нарочно…

Я вдыхаю звучность мостовых,

смешанную с кухонным горошком

в окнах, засмотревшихся во двор

старого квартального колодца.

Жёлтым глазом смотрит светофор,

чайная луна сменила солнце,

новый день уже на полпути —

чай допит, но капля ностальгии

горечью на донышке блестит.

Будет пусть. И будут дни. Другие.

Ciconia

Я ни разу не видела аистов, знаю только,

что они приносят детей из глубоких перин горизонта.

Наполняется талой водой рассвета окно,

ты разворачиваешь принесённый птицами ком,

купаешь, качаешь и любишь своих детей.

И вот уже взрослые дети ожидают крылатых гостей,

в который раз доверяя аистам, а не воронам.

Тогда окно наполняется лимонным полднем,

солнце отстирывает облака,

а ты летишь – любить, купать и качать.

Просыпаются солнечные зайчики,

а потом

возвращаешься в зимой заметённый дом.

На горизонте ни аистов, ни облаков, ни солнца,

вот только щенок под дверью скребётся.

Купаешь, кормишь и любишь, называешь Аистом,

птицам кричишь: спасибо, не одна, мол, к старости.

Но однажды ночью, когда сырость валит на забор,

смотришь в окно и видишь: аист летит за тобой.

Неотправленные письма

…Здесь небо опирается на крыши

со вздохом векового старика,

и скатерть вышивная в ветках сливы —

на кухне откликается лениво.

Пишу тебе о разных пустяках,

взобравшись, как на палубу, повыше

на беглый подоконник – он на днях,

расправив занавесок паруса,

отчалил, да вернулся провисать

под тяжестью горшечного Эдема.

И мне никак о главном не начать.

Качает вечер горечь хризантемы

и крепко сбитый сигаретный чад.

Но чаще пахнет выглаженным хлопком.

Сползает бабье лето в горизонт.

К моим неровно выведенным строкам

спускается дассеновский шансон

о нашей фотографии.

На ней

индейское идёт к закату лето.

Глотает море, будто пёстрый змей,

запущенную в облако монету.

По клеточкам бежит вода морская,

там ты и я, ракушек дребедень.

Мой дом сдвигает крышу набекрень,

и тянется рекламная кривая,

отчаянно сигналя: «Всё окей».

Туманом пахнет карандаш,

и мокнет опустевший дворик наш.

Пишу, и строчки ломкою походкой

шагают от меня к твоей Луне,

задымленной, бессонной, впалощёкой.

И я рисую галочки над «е»,

чтоб всё моё послышалось тебе,

никчёмное, не сказанное вслух.

А снег в окне похож на птичий пух…

Ночи и воробьи

Ночь идёт, глотая тень сарая,

лезет в дом,

крадётся за котом.

Сном коротким шепчет: «Баю-баю».

Утро – вдруг.

И солнце в половицы

вспыхивает лампочкой. Гордится

в кухне подоконник пирогами.

Втянешь воздух, предвкушая день,

мёдом пахнет сныть, на месте тень.

Вечер тонет в воробьином гаме…

Пасти экскаваторных ковшей

сносят дом: состарился уже.

Роют котлован многоэтажки.

Двор оворобело смотрит вниз,

будто бы над детством он повис.

Руку протяни – и мама скажет:

«Хлеба нет!» Несёшь из магазина

подовый, вдыхая запах тминный.

Корку обгрызаешь до сих пор…

Прошлое не хочет завершиться.

Здесь многоэтажка, словно спица,

вырастет, её обнимет двор.

Ночь придёт, глотая всё в округе.

И вернутся воробьи. На круги.

Акутагава/Борхес

Она идёт, бабули шикают:

– Гляди, ни совести, ни лифчика!

Им дождь поддакивает сбивчиво

По крышам зонтиков реликтовых.

Она смеётся беззастенчиво

На осуждения хрущобные.

И проступающими рёбрами

Футболка мокрая ступенчата.

Соски курносые топорщатся,

Грозя проделать дырки в надписи

Известной степени крылатости

Акутагавы или Борхеса.

Наш двор почитывает новости,