На крейсерах «Смоленск» и «Олег» - Борис Карлович Шуберт

На отряде был элемент, чрезвычайно склонный ко всякому брожению, – нижние чины, призванные по случаю военных действий из запаса, да те, которые окончили срок службы, но пока не могли быть уволены в первобытное состояние. Этот элемент, составлявший на судах отряда около двух пятых всей команды, сделался центром недовольных, покамест, впрочем, ничего не предпринимавших, кроме нежелания работать, да чаще обыкновенного выказывающий признаки неповиновения. Однако так продолжалось недолго. На «Авроре» в адмиральский люк ежедневно стали подбрасывать анонимные письма от команды, в которых указывалось на те или другие злоупотребления со стороны офицеров, что нередко сопровождалось угрозами, а в один прекрасный день вся команда этого крейсера выстроилась на верхней палубе и, шумно высказывая какие-то экономические требования, разошлась только тогда, когда адмирал, которого они очень уважали, выйдя наверх, обещал все эти требования рассмотреть и удовлетворить в случае, если они окажутся законными45.

Не могу сказать, каким способом, но американские власти узнали, что на русских судах затевается что-то недоброе. Эскадра их незадолго до того ушла в крейсерство к Корейским берегам, и в Маниле оставался лишь один монитор «Monadnock», стоявший под берегом, перед входом в реку Пасиг. В ночь после описанного случая на «Авроре» «Monadnock» принял полный боевой запас и рано утром встал у мола, спереди нашего отряда, причем с монитора официально было сообщено о том, что это перемещение корабля вызвано намерением американского правительства пресечь могущий возникнуть на русских судах бунт. Но американцам не пришлось привести в исполнение свою угрозу, так как никаких явных возмущений на крейсерах не было, хотя в остальном все и шло по-старому.

Должен сказать, что в Маниле, а затем в Сайгоне, где нам больше не грозил «Monadnock», которого команда, ненавидя всей душой, изрядно побаивалась, – обошлось все благополучно не потому, что люди вдруг стали лучше или осознали всю неосновательность своего неудовольствия, а по двум другим причинам.

Переход в Сайгон, т. е. первый шаг на пути домой, сначала благотворно подействовал на людей, но узнав, что здесь адмирал предполагает ожидать прихода «Цесаревича» и «Алмаза», чтобы затем соединенно возвращаться в Россию – адмирал Энквист был назначен командующим отдельным отрядом судов, возвращающихся в Россию, – все заметно приуныли, и можно было ожидать всевозможных сюрпризов. Но вот в Сайгон, по пути в Либаву, пришел пароход «Ливония», бывший транспортом при 2-й эскадре; на нем решили тогда отправить запасных нижних чинов отряда, т. е. самый беспокойный элемент. Из Петербурга на это было получено разрешение, и 14 ноября они благополучно отплыли на запад. Кризис как будто миновал.

Вторая причина того, что переход наш до России был сделан без всяких скандалов, лежит в той системе, которую начальство начало применять по отношению к нижним чинам, как только среди них было замечено брожение. Система эта состояла в задабривании команды, и ее-то, гарантирующую, правда, временный успех в управлении массами, но в общем влекущую за собой непоправимое потом ничем зло полного разложения, – я считаю одной из главных причин всех тех кровавых бунтов морских команд, которыми для России ознаменовались два последних года.

Начальство исходило из неверного желания – дойти благополучно до отечественного порта, а что будет дальше, о том не заботилось. Мое мнение таково, что раз дисциплина признана как единственное средство для поддержания порядка в воинских командах и как залог успешного выполнения их назначения, – она должна была поддерживаема всячески, и начальник не смеет останавливаться ни перед какими мерами, чтобы во всякий момент поддержать во вверенной ему части как дисциплину, так и всю силу своего авторитета.

Никакие послабления, чем бы они ни были вызваны, здесь недопустимы. Свободная Америка служит ярким примером необходимости самого сурового режима в армии и флоте: в то время как гражданское устройство страны является предметом общей зависти для Европы, служащие в американском флоте подчиняются уставу, самому строгому из всех существующих такого рода постановлений, и порядок на их кораблях поэтому действительно образцовый.

Я уже говорил выше, что при всех своих отрицательных качествах наш матрос большой законник и отлично знает свои права и то, что ему положено от казны. Вдруг он замечает, что за те проступки, которые принято карать, его не только больше не наказывают, а напротив, как будто стараются добром достичь их пресечения. Раньше не пускали на берег, теперь это разрешается чуть ли не ежедневно; раньше варили пищу по положению, теперь стали готовить ее слаще, – устраивают на судах развлечения и сквозь пальцы смотрят на самые незаурядные проступки. Конечно, все это заставляет матроса призадуматься, и так как он хитер постольку же, поскольку и глуп, то скоро добирается до истины: «Начальство нас боится, мы, мол, теперь сила». Раз это осознав, у него окончательно пропадает всякое желание что-либо делать, и требованиям его нет уже границ.

Представьте себе положение тех младших офицеров на корабле, которые или не поняли принятой начальством системы, или не хотят ее понять. Они выбиваются из сил, чтобы добиться исполнения своих приказаний, но в большинстве случаев ничего не могут сделать. Наши морские законы таковы, что вахтенный начальник, который во время своей вахты отвечает за порядок на корабле, не имеет никаких законных средств заставить себя слушаться и поддержать свой авторитет. Он может только сделать выговор или поставить ослушника «на бак», где имеет право его продержать в течение своей вахты. Конечно, эта глупая полумера никогда не приносит пользу, так как на баке, который, так сказать, есть клуб команды, виновный будет себя чувствовать отлично и, может быть, даже не будет и стоять, а расположится так, как ему это удобно, зная, что вахтенному начальнику, обязанному быть везде, нельзя все время наблюдать за одним человеком.

Сверх того, вахтенному начальнику предоставлено право доносить о случившихся на его вахте ослушаниях или преступлениях нижних чинов по начальству, которое, как имеющее большую власть, после произведенного дознания карает виновного по своему усмотрению. Но скажите, пожалуйста, какое я могу снискать к себе уважение среди безнравственных негодяев, когда у меня завязаны руки и единственное, что я могу сделать – это, сменившись, подать письменную жалобу, последствия которой еще очень сомнительны? А в данный-то момент авторитет мой, значит, будет подорван, – я не могу настоять на своем и должен, может быть, снести оскорбительные насмешки своих подчиненных? Прежде в таких случаях прибегали к кулачной расправе. Я не сторонник этой системы