Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

Возьмем проблему такой, какой ее перед нами ставит миф, и такой, как она ставилась в XII-м столетии. Именно исходя из точного примера и произведения, предшествующего расцвету великой правоверной мистики, мы получим наилучшие возможности удивлять в нарождающемся состоянии диалектикой «странных вещей»…

2. Тристан: мистическое приключение

Мы констатировали, что Роман о Тристане является во многом первой «профанацией» куртуазной мистики и ее источников (неоплатонизма, манихейства, суфизма). Мистификация слишком хорошо удавалась, а потому Беруль, Томас и их предшественник не всегда вполне хорошо улавливали куртуазное учение в своей чистоте, либо увлекались сугубо «романическим» пылом (в современном и литературном смысле слова) и услужливостью в отношении вкуса своих слушателей, менее взыскательных, нежели жители Юга. Отличительный характер Романа действительно основывается на прегрешении против законов куртуазной любви, поскольку вся драма происходит из супружеской измены. Отсюда мы располагаем романом в современно сформулированном жанре, а отнюдь не простой поэмой.

Тем не мене в целом, если прежде всего учитывать внутренний принцип действия, Тристан в большинстве своих романических ситуаций вызывает развитие мистической жизни. Некоторые «моменты» относятся к чистой катарской традиции, другие могут сопоставляться с более общим мистическим опытом, который обнаруживается тождественным по форме как у правоверных христиан, так и диссидентов или язычников (Иранцы и Арабы, даже буддисты). Во всяком случае, больше нельзя говорить о вульгарном романе о прелюбодеянии: неверность Изольды есть ересь, это мистическая добродетель «чистых», это добродетель, согласно авторам легенды. И прегрешение не в любви, а в ее «реализации»…

Насколько бы тонким и опасным ни оказывалось всякое сравнение между двумя видами мистики, – поскольку здесь одно из присутствующих понятий обнаруживается искаженным своим эпическим покрытием, – рискнем провести весьма общую параллель между Романом и мистическим приключением. Время исправит слишком опрометчивые заключения, которые мы могли бы внушить неискушенному читателю.

Раненый Тристан садится в лодку без кормила и паруса, имея при себе только свой меч и свою арфу. Он отправляется на поиски спасительного бальзама, который изгонит яд из его крови. Это уже сам прообраз мистического ухода, отказа от сверхъестественного приключения. Это стремление грешной души, то есть смертельно раненой, отрекшейся от разумной и видимой помощи и отдающейся неведомой милости. Современная поэзия показала нам столько примеров этих уходов на поиски приключения, отчаянных, но все же красноречивых! Рудименты мистического искания, не позволяющие забыть ни лиру, ни символический меч вызова обустроенному обществу! Многие ли из наших поэтов обрели свою «смертельную любовь»? Для некоторых все сводится к небольшому путешествию, из которого они возвращаются с новой книгой для печати. Другие взращивают сей яд, дающий им живописные видения. Почти все они публикуют тайну…

Сам Тристан нашел любовь. Но поначалу он не сумел ее распознать. Когда король Марк – сформированная власть – посылает его искать далекую принцессу, предназначенную им для одного своего удовольствия, Тристан и не подозревает, что приключение может касаться и его.

Возникает фатальная ошибка из-за выпитого приворотного зелья. Анализируя миф, мы видели, что эта фатальность играет роль алиби: влюбленные не желают ни за что отвечать; их страсть постыдна как в глазах общества (осуждающего ее как преступление), так и в их собственных глазах (поскольку она их обрекает на смерть). Именно здесь психологический аспект приключения. Но вот и религиозный аспект: тотчас неотвратимая случайность, после которой мы различаем, что все, казалось бы, ее подготавливало, это избрание души всемогущей Любовью, призвание, застающее ее врасплох и как бы невзирая на нее. Новая жизнь начинается здесь (Приложение 9).

Обычно подобный первый и мистический призыв должен ввести Тристана на путь смягчений, приводящий его к endura. Но охваченный исступлением первого откровения, порой пронизывающего кровь, он нарушает правило «чистых». Он силой похищает символическое лобзание, профанируя его. И вот уже развязаны злобные силы: «Вей, вей, о, ветер! Горе! О, горе! Ирландская дева, влюбленная и дикая!» Теперь всю жизнь покаяния должно искупить святотатством.

Но сущностное несчастье этой любви – не только выкуп за грех. Аскеза, искупающая совершенную ошибку, должна также и прежде всего избавить человека от самого факта рождения в этом мире тьмы. Она должна привести к окончательному и блаженному отрешению, к добровольной смерти «совершенных». Таким образом, это покаяние имеет совершенно иное значение, нежели христианское раскаяние. И поскольку ортодоксия и ересь иногда кажутся странным образом смешанными в Романе, постольку всегда можно признать в подобных чертах реально господствующую тенденцию – ту, что расцветет в смерти влюбленных. Возвратимся, например, к рассказу о «скудной жизни» в лесу Морруа: «Мы утратили мир, а мир потерял нас», – вздыхает Изольда. И Тристан отвечает: «Если бы весь мир оказался с нами, у меня не было бы сил увидеть тебя одну». Действительно речь идет об endura. Уход в лес – это один из периодов поста и умягчения, цель которого нам известна от катаров: поглощение всех свойств в созерцании одной любви.

Здесь проступает глубинная черта страсти и мистики вообще: «Мы наедине со всем тем, что любим», – воскликнет позднее Новалис, этот мистик Ночи и тайного Света. Эта максима, впрочем, передает среди многих других возможных смыслов факт чисто психологического наблюдения: страсть отнюдь не та роскошная жизнь, о которой грезят подростки; она, напротив, своего рода обнаженная и обнажаемая напряженность, поистине, горькое обнищание, обеднение сознания, опустошенного от всякого разнообразия, одержимость воображения, сосредоточенного на одном образе, – и с этого мгновения мир угасает, «другие» перестают быть присутствующими, больше не существует ни ближнего, ни обязанностей, ни сдерживающих уз, ни земли, ни неба: мы остаемся наедине со всем тем, что любим: «Мы утратили мир, а мир потерял нас». Это экстаз, глубинное бегство от всех сотворенных вещей. Действительно, как здесь защититься от размышлений о «пустынях» темной Ночи, описываемых мистиком Иоанном Креста? «Удались от вещей, возлюбленный! – Мой путь есть бегство». И Тереза Авильская говорила за несколько столетий до Новалиса, что в экстазе душа должна мыслить, «как если существует только Бог и она во всем мире».

Имеет ли право подобное сближение религиозного гения первого порядка с поэмой, где мистический элемент облачен наиболее рудиментарными формами? Конечно, это оказалось бы своего рода кощунством, если бы в Романе речь шла лишь о страсти чувственной любви; но все указывает на то, что мы находимся здесь на via mystica «совершенных». Тогда мы различаем содержание состояний души и их объект, но не их форму (Приложение 10). (Впрочем, к этому мы вернемся немного дальше, дабы развеять всякую двусмысленность).

* * *

Вот другой пункт для сравнения.

Известно, насколько у испанских мистиков принято настаивать