Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

— профессиональный боевик Пресняков, совершивший вынужденное убийство по заданию партии. Какой же взгляд и какие глаза у него? Желябов, который только недавно после долгих колебаний согласился с тактикой террора, мысленно выделяет в облике Преснякова последствия этого поступка: «Представляясь Андрею, жестко стискивая его руку, сказал внушительно: „Андрей Корнеевич“. Взгляд у Андрея Корнеевича был какой-то странно застывший, водянистый». И в другом месте романа, через два десятка страниц: «Вечером приехал черный, обросший бородой, со своим застылым, проваленным взглядом Андрей Корнеевич».

Убийство себе подобных, даже если это необходимость, не проходит для человека бесследно, оно словно бы замораживает его естество, оставляет «провал» в душе. Если же убийство становится ремеслом, то человек превращается в инопородное существо… Вот что хочет сказать художник.

Это отношение к губителям человеческой жизни, образно определившееся в «Нетерпении», Ю. Трифонов затем развивает в романе «Старик».

Вот портретные характеристики заправил Стального отряда, «идущего Карфагеном» по казачьим селам, без разбора расстреливая правых и виноватых. Какие же глаза и взгляды у них? Браславский и Шигонцев даны через восприятие двадцатилетнего Летунова: «Браславский — маленький, краснолицый, с надутыми щеками обиженного мальчика, возраст непонятен, то ли мой ровесник, то ли, может быть, лет сорока. На нем широкая и нескладно длинная, не по росту кожаная роба, кожаные автомобильные штаны. Взгляд странный: какой-то сонный, стоячий. Что он там видит из-под нависших век? О чем думает? И в то же время цепкое, клейкое, неотступно всевидящее в этом взгляде». И еще: «…кожемяка с сонными глазами».

Шигонцев: «Помню, как он скрипел легкими, тощий, исчерневший лицом, плевался кровью, а взгляд все такой же пылающий, сатанинский: „…недожег, недовырубил…“»

Отрицая, отвергая, художник утверждает. А утверждает он свою давнюю излюбленную мысль: высшей ценностью на земле, главным мерилом всех нравственных и социальных понятий является человеческая жизнь. И цену эту надо хорошо взвесить, принять во внимание, когда решается вопрос о способах изменения существующего в обществе невыносимого и нетерпимого дольше порядка вещей, о тактике и методах борьбы. С таких высоких нравственных позиций подходит Ю. Трифонов к истории идеи индивидуального террора, положенной в основу сюжетной фабулы романа «Нетерпение».

Подобным же образом можно проследить в романе характерное для Трифонова звучание многих других художественных мотивов, что называется, сквозных в его творчестве.

Обобщенно говоря, это относится к своеобразию восприятия в произведении традиций Достоевского. Советский прозаик трезво смотрел на человеческую природу: эгоизм он считал одним из начал всякого прогресса; род людской немало обязан ему в своем развитии и еще будет обязан в дальнейшем. И в то же время Трифонов твердо стоял на том, что в «эгоизме заключена неправда мира». Эгоизм отступает, если человек вверяет себя чувствам и представлениям более сильным и влекущим, чем жалость к себе или страх смерти. «Эгоизм исчезает там, — определял Ю. Трифонов в беседе с критиком А. Бочаровым, — где возникает идея. Отсюда гениальная неуступчивость Лютера и Аввакума, отсюда героическое бескорыстие народовольцев…» И еще: «Дон Кихот, Гамлет, Карл Моор и, если хотите, Раскольников и дядя Ваня — все это бунт против эгоизма» («В кратком — бесконечное», 1974).

Подобно тому как самые причудливые дворцы и замки складываются из обыкновенных кирпичей, сформованной обожженной глины, в любых хитросплетениях жизненных конфликтов всегда можно распознать простейший корень и элементарный возбудитель: «…в основе нравственного конфликта лежит эгоизм… — отмечал Трифонов. — Если тщательно распеленать, снимая пласт за пластом, всякий жизненный конфликт, в какие бы торжественные и красочные перья он ни рядился, внутри всего обнаружится жалкое и голенькое, цыплячье тельце эгоизма». В умении «распеленать» самые затейливые новообразования, которые дает жизнь, Трифонов и видел очистительную и возвышающую задачу искусства, собственной литературной работы. Причем более всего ему созвучны были реалистические устремления Чехова и Достоевского.

Я позволил себе это отступление, потому что в романе «Нетерпение» не только впервые выведены профессиональные губители человеческой жизни, но до высшей и, может быть, даже вершинной выразительности доведена тема предательства. А трусов, злодеев, палачей и предателей Трифонов называл Величайшими Эгоистами (с большой буквы). «Рядом с народовольцами, — писал он, — отдавшими без колебаний свои жизни ради дела, которое им представлялось святым, существовали небывалые по гнусности предатели, которые предавали все, что могли, ради единственного: спасения своей жизни».

Для писателя чрезвычайно существенна при этом проблема нравственного возмездия по отношению к Величайшим Эгоистам, как их называл Ю. Трифонов. Художественно осмысляемая в повестях «городского» цикла, она заняла, пожалуй, особенное место в романе «Нетерпение».

Вспоминается разговор с Юрием Валентиновичем по поводу одного из эпизодов повести «Другая жизнь», вскоре после ее появления…

Герою повести историку Сергею Афанасьевичу, занимающемуся событиями февральской революции, попали в руки старые списки осведомителей царской охранки. Проверяя их подлинность, он неожиданно для себя находит в подмосковной деревне одного из обозначенных там бывших агентов. В далеком прошлом это портной, служивший в магазине «Жак» на самой бойкой торговой магистрали Москвы — на Петровке. У него двойная секретная кличка — «Тамара» и «Филипчук» (одинаковый признак служебного спроса и рвения!). И, вероятно, этот неприметный соглядатай и доносчик, мирно стучавший ножницами в задней комнатушке магазина, в свое время немало навредил лучшим людям, многих «заложил», помог найти дорогу в острог, в студеные края, а то, может, даже и на эшафот. И что же видит Сергей Афанасьевич теперь, спустя пятьдесят три года?

Прежде всего — полнейшую безнаказанность. Разоблачения последующей эпохи совершенно не коснулись Кошелькова (такова его подлинная фамилия), о нем забыли, и он спокойно благоденствует, по-стариковски наслаждаясь жизнью в погожий осенний день в палисаднике возле избы как ни в чем не бывало: «К концу дня нашли старика, очень румяного, крепкого на вид, ходившего мелкими-мелкими медленными шажками в черных валенках… Старик говорил, улыбаясь красивым белозубым ртом:

— Бабья лета нынче удалась…

Это был сам Кошельков Евгений Алексеевич».

Появление московского историка тоже для него безразлично: слишком астрономичен срок давности содеянного, да и возраст бывшего агента уже воистину мафусаилов. Нет даже укора совести, укола неприятных воспоминаний, потому что Кошельков, как и подобает мелкому шпику, лишь вынюхивал, высматривал и доносил, а сам никого не трогал пальцем, — и он искренне не помнит, что было в той прежней суетливой жизни, пятьдесят с лишним лет назад. Вот что служил у «господина Жака», а затем обшивал «товарища Гравдина», как вертелся у того и у другого — помнит. А то, как пособлял отправлять людей на каторгу и в ссылку, коли не дальше, — начисто изгладилось из памяти.

Встреча завершается такой почти идиллической картинкой: «Старичок Кошельков, давнишний сотрудник московского охранного отделения, столь давнишний, что это потеряло теперь всякий запах и