Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

Вот эта полная безнаказанность «порока», почудившаяся в эпизодах повести, помнится, и задела меня тогда. Неужели нет никакой управы на них?! Стало даже немного обидно. Что же получается? Честные люди маются, тянут лямку, выбиваются из сил, жертвуют собой ради общего блага, а другие на все плюют, хапают, подличают, предают — и конечный расчет один. Где же справедливость? Неужто нет в жизни никакого закона нравственного возмездия?

С этим я и приступил к Трифонову.

Склонив голову, тот молча до конца выслушал залп моих возмущений.

— Возмездия нет! — спокойно взглянув на меня сквозь очки, произнес Юрий Валентинович. — В книжках — разве что, а не в жизни… Впрочем, — помедлил он, — как знать?..

Позже я нашел у писателя такие слова, проясняющие его понимание «возмездия». Касаются они оценки приспособленца и предателя, правда, не политического, а нравственного, — Вадима Глебова из «Дома на набережной». «Автору хотелось бы сказать… — писал Ю. Трифонов, — что приспосабливаться к жизни, к обстоятельствам и к сильным мира сего — то есть поступать не по совести — дело скверное и к тому же невыгодное. Потому что у Глебова, хотя он якобы процветает, голо и пусто на душе, никому он не интересен, никому не нужен».

Наказание человеку — в нем самом, в его меняющейся духовной сути, в прожитой жизни, в его судьбе — вот что хочет сказать художник. Так тема нравственного возмездия по отношению к Величайшим Эгоистам поставлена и в романе «Нетерпение».

«Злой гений» «Народной воли» Иван Окладский, поменявший виселицу в приговоре на участь предателя и затем тридцать семь лет «за услуги» получавший жалование от департамента полиции, в отличие от мелкого литературного напарника из повести «Другая жизнь», не избежал и юридической кары. В январе 1925 года в Колонном зале в Москве происходил суд.

Председательствовал на процессе А. А. Сольц, близкий друг В. А. Трифонова, обрисованный в «Отблеске костра» (теперь в кратком эпизоде это и персонаж «Нетерпения»). Оглашались страшные факты… Но все это была уже юридическая агония того нравственного падения, которое, как изображается в романе, свершилось несколько десятилетий назад в степи, под Александровом, когда при приближении императорского поезда оставшийся один у железнодорожного полотна Окладский с истерическим беззвучным криком: «Я Ваничка!.. Разве можно меня убивать?!» — бросился к насыпи и лопатой предательски перерубил провод взрывного устройства. Столь сложно и долго готовившееся покушение на царя было сорвано. Окладский отсек себя от идеи, которой вызвался служить. Как сказано о нем в романе, он преступил тогда главное, что отличает человека «от зверья — умение ради мысли или чувства презреть смерть».

Какие же внутренние превращения совершаются с человеком, сознательно отбросившим высшие понятия нравственности в угоду поведению и действиям «зверья»? Младенческое беспамятство, граничащее со слабоумием, стало уделом профессионального предателя Кошелькова из повести «Другая жизнь». Именно такова на деле его безмятежная старость и кажущаяся идиллия существования в собственном деревенском домике, если внимательней вчитаться в текст произведения.

Глубокое духовное вырождение произошло и с Окладским. Прежние товарищи по партии «Народная воля», свидетели на процессе, не узнают в нем былого милого, радушного и безотказного парня-мастерового Ваничку. В его облике появилось что-то хищное, волчье: «Ваничка превратился в грузного, сивого, неопрятного старика, который медленно двигался, опираясь на палку, курил трубку и зорко, не по-стариковски глядел из-под нависших бровей. Взгляд стал неузнаваемым: пустым и жестким».

«Дыры» в душе, вероятно, как-то вызывают и умственную деградацию. Удивительно, что матерый хищник выдал себя сам. Благополучно работая под чужой фамилией на заводе, зачем-то указал в анкете на свою принадлежность к партии «Народная воля» и на то, что подвергался репрессиям царского режима. «Всю жизнь выдавать, выдавать, выдавать, и напоследок, когда уж никого не осталось, — выдать себя! Дело простое: полагал, что уже все забыто, не докопаются, а бывшие революционеры имеют право на льготы. Почему не воспользоваться?»

Логикой этой жизни стала жадность. Чем-то требовалось возместить пустоту души. «От страха смерти, — читаем в романе, — он превратился в пожирателя жизни: он глотал дни, годы, десятилетия… пожирал все, что попадало в эту пьяную похлебку, ради которой колотилось его сердце, сжимались пальцы и даже теперь, на краю могилы, вдруг сверкали — под вспышками магния — пустые нечеловеческие глаза».

В жизни существует нечто такое, что не дано попирать никому, нельзя безнаказанно переступить «черту»… Эта тема, идущая от Достоевского, своеобразно и сильно развита автором «Нетерпения». Нравственное возмездие существует!

По-трифоновски трактуется и тема счастливой любви.

Уже в романе «Утоление жажды» при обрисовке отношений Карабаша и Леры счастливая любовь, объединяющая два существа, в моменты полного их единения трактуется как любовь ко всему миру, обретение высшей свободы, дарованной человеку («Песок и звезды. Конец и начало всего»). Но весьма сходное чувство, в той мере, в какой он на него способен, испытывает и слабовольный стареющий государь в романе «Нетерпение», находясь рядом с княгиней Юрьевской: «…Он любил всех людей, ибо любовь к одной женщине есть любовь ко всем, к человечеству. В трагические минуты… только с нею — единственным человеком — находил успокоение истерзанным нервам». Этот мотив развивается и дальше — при изображении высшего накала чувств малоудачливого Антипова к Ирине в романе «Время и место».

По-своему звучит в «Нетерпении» и давний мотив «потока». В романе он даже персонифицирован в безликой фигуре «Клио-72», то есть самой Истории, монотонно вещающей во внесюжетных отступлениях: «Ничего, кроме событий, фактов, имен, названий, лет, минут, часов, дней, десятилетий, столетий, тысячелетий, бесконечно исчезающих в потоке, наблюдаемом мною, Клио, в потоке, не ведающем горя, лишенном страсти, текущем не медленно и не быстро, не бессмысленно, но и без всякой цели, в потоке, затопляющем все».

Для героев романа «Утоление жажды» «поток» складывался, по существу, из времени «коллективного» (то есть окружающей их людской общности — производственной, житейской и т. д.) и времени «индивидуального». Взаимоотношения между этими двумя видами времени, в русле «потока», как разновидность отношений личности и коллектива, и стремился установить автор.

В романе «Нетерпение» впервые с такой полнотой у Трифонова возникает новая всеобъемлющая категория — время историческое — «поток», текущий «не бессмысленно, но и без всякой цели», затопляющий все… История человечества, вечность… Отношение к этому «потоку» как времени «коллективного», так и «индивидуального» неизменно волнует и занимает художника. Вклад давно отживших поколений и отдельных людей в нынешнее движение истории и стремится выяснить романист.

Хотя «Нетерпение» задумано как политический исторический роман, в нем, как видим, по-своему развиты многие художественные идеи, которые Ю. Трифонов утверждал в создаваемых