Города - Вальтер Беньямин

Наверху у Бассо начались, когда я посмотрел вниз, прежние игры. Площадь перед портом была моей палитрой, на которой фантазия смешивала черты места, пробуя то так, то иначе, не требуя от себя никакого отчета, как художник, грезящий над палитрой. Я колебался – стоит ли пить вино. Это были полбутылки Cassis. В стакане плавал кусочек льда. Однако с моим наркотиком оно в итоге сочеталось прекрасно. Место себе я выбрал ради открытой форточки, через которую можно было смотреть вниз, на темную площадь. То и дело на нее поглядывая, я заметил, что она имела наклонность переменяться с каждым ступившим на нее человеком, как будто строила для него фигуру, которая, если понять ее правильно, ничего не имела общего с тем, как он ее видит, но скорее с тем видом, который великие портретисты семнадцатого столетия по-разному изображали из галереи или окна, сообразно характеру благородной особы, которую они перед этой колоннадой или у этого окна помещали. Позже, поглядев вниз, я записал у себя: «С течением столетий вещи всё больше отчуждаются».

Нужно тут заметить в общем: одиночество такого опьянения имеет свою темную сторону. Если говорить только о физических эффектах, то в том портовом кабаке был момент, когда какое-то резкое давление на диафрагму искало себе выхода в мычании. И нет сомнения, что не пробуждено осталось что-то поистине прекрасное и озаряющее. Но с другой стороны, одиночество действует опять-таки как фильтр. То, что записываешь на другой день, будет больше, нежели просто перечислением впечатлений; ночью опьянение отделяется от повседневности чудесными призматическими гранями; оно образует своего рода фигуру и помнится лучше. Я мог бы сказать: оно съеживается и принимает как бы форму цветка.

Чтобы подойти к загадкам счастья опьянения, стоит вспомнить нить Ариадны. Что за наслаждение в простом акте разматывания клубка! И это наслаждение глубочайшим образом связано как с наслаждением опьянения, так и с наслаждением творчества. Мы идем вперед; но при этом мы не просто открываем изгибы пещеры, в которую отважились войти, нет, мы наслаждаемся этим счастьем открывателя лишь на основании того другого, ритмического блаженства, состоящего в разматывании клубка. Такая уверенность в искусно смотанном клубке, который мы раскручиваем, – не будет ли она счастьем всякой, по меньшей мере прозаической, продуктивности? А под гашишем мы превращаемся в блаженных прозаических существ последней степени.

К ощущению счастья в глубокой сосредоточенности, пришедшему позже, на небольшой площади у Cannebière, где Rue Paradis выходит в сквер, подобраться будет труднее, чем ко всему предшествующему. В своей газете я, по счастью, обнаруживаю фразу: «Из реальности нужно ложкой вычерпать подобие». Несколько недель назад я выписал себе другую, из Йоханнеса В. Йенсена, сказавшего нечто как будто похожее: «Рихард был молодым человеком, имевшим чувство ко всему однообразному в мире». Эта фраза очень мне понравилась. Сейчас она позволяет мне столкнуть тот политически-рациональный смысл, который она для меня несла тогда, с индивидуально-магическим смыслом моего вчерашнего опыта. В то время как фраза Йенсена сводилась для меня к тому, что вещи, как мы знаем, сплошь технизованы и рационализованы, а особенное сегодня таится только в нюансах, – это новое прозрение было совершенно иным. Я видел одни нюансы – однако все они были подобны. Я углублялся в брусчатку перед собой, которая, благодаря своего рода бальзаму, по которому я как бы проскальзывал, могла, оставаясь ровно той же самой, оказаться и парижской брусчаткой. Часто говорят про камни вместо хлеба. А тут эти камни были хлебом моей фантазии, которая вдруг со жгучим голодом возжелала отведать подобного во всех местах и землях. И однако же я с невообразимой гордостью думал о том, чтобы сидеть тут, в Марселе, в опьянении от гашиша; ну кто еще делит со мной это опьянение в этот вечер? сколь немногие! О том, как не способен я бояться грядущего несчастья, грядущего одиночества – ведь всегда будет оставаться гашиш. На этой стадии свою роль сыграла музыка из ночного клуба, располагавшегося неподалеку. Мимо меня проехала коляска, а в ней – Г. Это было только мгновение, точно так же как до того из тени лодки неожиданно выдвинулся У. в образе портового лодыря и сутенера. Но тут были не только знакомые. Тут, на стадии глубокого самопогружения, две фигуры – обыватели, бродяги, не знаю кто – проплыли мимо меня, как «Данте и Петрарка». «Все люди братья». Так началась цепь размышлений, которую я уже не могу сейчас проследить. Но ее последнее звено определенно было далеко не так банально сформулировано, как первое, и, возможно, выводило к животным образам.

На трамвае, ненадолго остановившемся у площади, где я сидел, написано было «Barnabe». И трагически-беспорядочная история Варнавы показалась мне недурной конечной станцией для трамвая, идущего к окраинам Марселя. У двери танцклуба происходило прекрасное. То и дело оттуда выходил китаец в штанах голубого шелка и сверкающей шелковой розовой кофте. Это был швейцар. В проеме виднелись девушки. Я пребывал в настроении совершенного отсутствия желаний. Забавно было видеть, как проходит молодой человек с девушкой в белом платье, и тут же невольно думать: «Вот она убежала от него оттуда в одной рубашке, а он ведет ее обратно. Ну-ну». Мне льстила мысль сидеть тут, в самом центре разврата, и под этим «тут» понимался не то чтобы город, а этот маленький, не слишком богатый на происшествия пятачок, где я находился. Но события складывались так, что внешняя сторона происходящего касалась меня волшебной палочкой и погружала в грезы о ней. Люди и вещи ведут себя в такие часы, как эти вещички и человечки из бузиновой сердцевины в застекленном ящике из фольги, наэлектризованные от натирания стекла и теперь принужденные с каждым движением вступать в удивительнейшие отношения друг с другом.

Музыку, которая между тем то вздымалась, то затихала, я назвал соломенными пучками джаза. Забыл, на каком основании я позволил себе отмечать ее такт притоптыванием. Это противоречит моему воспитанию, и произошло это не без некоторого внутреннего спора. Были моменты, когда интенсивность акустических впечатлений вытесняла все остальные. Особенно в том маленьком баре, всё вдруг потонуло в шуме – шуме голосов, а не улиц. В этом шуме голосов самым характерным было то, что он весь начал для меня отдавать диалектом. Марсельцы, так сказать, внезапно стали недостаточно для меня хорошо говорить по-французски. Они остались на уровне диалекта. Феномен отчуждения, который тут может скрываться и который Краус прекрасно обозначил словами «чем ближе разглядываешь слово, тем дальше оно окажется, когда посмотрит на тебя в ответ», – кажется, распространяется и на