Бог и сатана. Борьба продолжается - Франсуа Брюн

Когда началась война и молодого мужа призвали в армию, Натуцца пошла работать горничной к Анне Лауреани. Случаи транса и гемографии продолжились и даже усилились, становясь все более впечатляющими.

Но в это время проявилось и нечто новое: Натуцца стала впадать в глубокое забытье, однако оно сильно отличалось от спиритического транса и тем более от транса, возникающего при ритуалах Вуду или кандомбле. Никакого помрачения, никаких судорог, никаких беспорядочных движений: просто она сразу теряла сознание, ее тело застывало, не чувствовало уколов, а чуть погодя ее устами начинали говорить умершие. Она становилась тем, что потом точно назвали «медиумом на включении». Речь идет о явлении, которое отличается от всего того, что мы видели до сих пор. Во время таких трансов Натуцца больше не повторяет того, что ей говорит ее ангел-хранитель: теперь ее устами напрямую говорят сами умершие. Тембр голоса может быть самый разный, и родственники узнают в нем своих покойных родителей или друзей. Бывает, по голосу нельзя понять, кто говорит, но ясно одно: это не голос Натуццы. Почти всегда говорящие этими голосами не называют своих имен и никак не определяют себя (201). Натуцца может говорить на разных языках, хотя сама их не знает. Интонация, стиль речи, ее фразы и обороты, а также лексика могут сильно меняться — в зависимости от происхождения и характера покойного, который через нее говорит.

Сначала транс случался два-три раза в день, и люди стали приходить к Натуцце в надежде, что через нее они встретятся со своими дорогими умершими родственниками. Врачи и особенно профессор Пука, всегда стремившиеся доказать, что все это — лишь проявления истерии, считали, что все пройдет, как только Натуцца выйдет замуж. Однако все оказалось не так.

А теперь послушаем, что говорит адвокат Сильвио Коллока. «Однажды — в конце 1943 или в начале 1944 года — я был на маслозаводе в Паравати, и тут меня позвала моя кузина Аннина Лауреани: она сказала мне, что Натуцца снова впала в транс. Я сразу поднялся к сестре и увидел, что Натуцца сидит в салоне, облокотившись на подлокотник дивана: голова на руке, глаза закрыты.

Едва я вошел, как она сказала мне серебряным голоском ребенка: „Входи, входи“. Подойдя ближе, я спросил: „Кто ты?“.

„Я твой дядя Сильвио“.

Я был ошеломлен. Как дядя? Этот ребенок? Потом я понял, что речь шла о брате моего отца, который умер в восемь лет: в 1873 или 1874 году, т. е. почти семьдесят лет назад. Я совсем не думал о нем. Я начал говорить с ним: спросил о тете Стелле, которая вместе со своим мужем, консулом Симонетта, отправилась в Тарвизио. В ту пору высадились американцы, Италия была разделена надвое, и мы уже ничего не знали об этих родственниках. „Не беспокойся, с ней все хорошо, она ни в чем не нуждается, — не тревожься“, — заверил меня голос. И действительно, позднее мы узнали, что с моей сестрой все в порядке. Пока ребенок говорил со мной, мой шурин Армандо Макри хотел прикоснуться к Натуцце, но тут серебряный голос сказал: „Ее бесполезно трясти: ты хоть в окно ее выброси — она все равно не проснется“. Я спрашивал его о других вещах, и всегда он давал точные ответы, но в какой-то момент сказал: „Прощай, время закончилось, я должен уходить. Как-нибудь пойди и причастись за меня“» (202).

Семья легко переносила все происходящее: к этому уже привыкли. «Муж относится ко мне как к нормальной женщине — не видит ничего исключительного», — говорит Натуцца. Так же вели себя и пятеро ее детей, родившихся с перерывами в два-три года: Сальваторе, Антонио, Анна-Мария, Анжела и Франческо. Поначалу, правда, она немного боялась, что не сможет совместить обязанности жены и матери с этими необычными дарами.

Семья Натуццы жила очень бедно. Когда война окончилась, они поселились в собственном доме, правда, очень бедном и маленьком. В нем было два этажа, но они жили только на первом. Дом был окружен деревянной изгородью, внутри которой росли плющ и розы. С обеих сторон входной двери — пальма: одна — молодая и стройная, другая — просто замшелый ствол. На обеих — почти никаких листьев. Дверь всегда открыта — до поздней ночи. Входили не стучась — как к себе домой. Первая комната — совсем маленькая, четырехугольная. Это столярная мастерская, в которой работает Паскуале: три-четыре уже выструганных стола, куча стружки, топор, рубанок. Работа была не всегда. Первые годы семейной жизни — пока рождались дети — были довольно тяжелыми, полными лишений. Однако Натуцца, по-доброму относившаяся к людям, никогда не брала денег и подарков. Когда работы совсем не было, гостей обычно принимал Паскуале — всегда со своей мягкой улыбкой (203).

Вторая комната была предназначена для всего сразу: это и собственно комната, и столовая и гостиная. Налево от входа — комод, двуспальная кровать, в углу — кушетка. Вдоль правой стены — несколько соломенных стульев и сундуков из пихты. Вот и вся мебель. Можно упомянуть изображение Мадонны и гравюры, изображающие крестный путь Спасителя.

В доме всегда было полно народа, но с трех-четырех часов пополудни люди просто валили валом, чтобы послушать «радио с того света». Весной и летом — с девяти до одиннадцати вечера, зимой — с половины седьмого до половины девятого. Кто пришел раньше, усаживались на стулья и сундуки, остальные теснились в первой комнате. Феномен транса закончился в 1958 году, когда на теле Натуццы стали появляться знаки Христовых страстей — стигматы.

Вести из ада и чистилища

Вот какие вести устами Натуццы доносились из области потустороннего страдания:

«О, если бы мы могли вернуться на Землю! Мы были бы готовы терпеть всякое страдание, лишь бы спастись. Как мы были бы счастливы, если бы избавились от этой ужасной муки, которая нескончаема, как песчинки на морском берегу! Одни горят в вечном огне, потому что отрицали существование Бога, другие — потому что не просили прощения за свои грехи» (204).

А вот как адвокат Сильвио Коллока рассказывает о голосе из ада:

«Я услышал хриплый и скорбный голос старика: „Дорогой племянник, — сказал он мне, — я твой дядя“. Это был один из моих родственников — масон, который умер, отказавшись от помощи священника и не причастившись. „Я страдаю, — добавил он, — для меня нет надежды, я осужден на вечный огонь, и надежды нет. Мне осталось лишь одно — жестокие, ужасные страдания“» (205).

В другой раз умерший сказал Натуцце, что он осужден