Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

«Э! — подумал он. — Прибьют так прибьют! А только и им не пользоваться».

Удобнее перехватил кувалду и легко, без разбега, перепрыгнул через заборчик.

Пока он добрался до Дорожек, совсем стемнело. И в этой густой осенней темноте стоял такой грохот, что можно было подумать, будто здесь строят целый город.

Кусая губы, Страшников зашел к Дорожкам со стороны кустарников. Поплевал на ладони и поднял кувалду.

«Строите? — насмешливо спросил он вроде бы у тех, кто грохотал за кустарником. — Ну, стройте, стройте…»

И изо всей силы опустил кувалду на фундамент. Брызнули по сторонам осколки бетона…

Так, как в эту ночь, Страшников еще никогда не работал.

— Вот вам! — занося кувалду, сипел он. — Во-от!

Рубаха взмокла от пота, пятикилограммовая кувалда, словно детский мячик, прыгала в Сенькиных руках, но потом, часа, может, через два, когда уже вплотную подошел к кустам, что-то вдруг екнуло внутри, и он, уронив кувалду, повалился в сухую траву и покатился по земле, кусая ее…

Потом наступило словно забытье.

Очнулся Сенька, когда сердце уже успокоилось и кровь не так оглушительно билась в висках. Стерев рукавом с лица налипшую грязь, сел. За ольховыми кустами по-прежнему работали, но и там, видимо, устали. Удары были редкими и слабыми.

Сенька раздвинул ветви и выглянул.

В лунном свете почти рядом с кустом стоял Кошелев и, шатаясь, раскачивал лом.

«Против лома нет приема», — сипло бормотал он, а позади него бесформенно чернел развороченный фундамент.

Ночь была светлая, лунная…

Лишь временами наплывали косматые тучи, скрывали луну и звезды, но ветер гнал тучи дальше, и снова ярко сияли на небе звезды и лунный свет заливал развороченные Дорожки, где сидели Страшников и Кошелев.

Они курили раздумчиво, и случайный прохожий мог бы услышать с дороги их разговор.

Страшников и Кошелев говорили сейчас о звездах…

Граждане!

Они говорили о звездах!

Елизар Мальцев

БЕЛЫЙ ОМУТ

(Последнее свидание)

Повесть

I

Почти каждую субботу под вечер, выпросив увольнительную, Каргаполов и Векшин торопились на паром, чтобы еще засветло перебраться на другой берег, в Белый Омут. Но сегодня их дольше обычного задержали на полигоне, и, пока они наспех скребли безопаской щеки, пришивали подворотнички к гимнастеркам, драили до блеска сапоги, стало уже смеркаться.

Летний лагерь училища находился в густом бору, и вечер здесь наступал рано. Покидая землю, солнце ползло по корневищам, по стволам сосен, зажигая лоскутки отставшей кожицы, похожей на луковичную шелуху, добиралось до кроны и, омыв закатным огнем верхушки, точно гасило их на ночь. Не успевали померкнуть верхушки, как кусты внизу начинали накапливать сумеречную синь, деревья теснее толпились в темноте, из мглистой глубины бора веяло смоляным духом, влажными мхами.

Выйдя за ворота, курсанты двинулись нарочито медленной развалкой, словно никуда и не спешили, но, отойдя за первый поворот, бросились по рыхлой песчаной дороге через бор, ровно кто-то мог передумать, отобрать у них увольнительную и вернуть в казарму.

Скоро бор остался позади, они выбежали на открытый луг, зашагали, тяжело дыша, уже не оглядываясь. Здесь было еще светло от неба, широко и просторно распахнутого над лугами, от ближней реки, как бы излучавшей сияние, от неяркого заката, угасавшего за свежими копнами сена. С луговой поймы виднелся глинистый обрыв другого берега, рассыпанные по косогору избы, их окна горели на закате, словно озаренные изнутри жарко топившимися печами.

До Белого Омута, казалось, было рукой подать, но курсанты знали, что до парома им идти еще не меньше часа, хотя сюда, на луга, и доносились звуки вечерней деревенской жизни — и надсадистый брех собаки, и трескучие выхлопы мотоцикла, промчавшегося на большак, и жалобное блеяние овечек, которых загоняли во дворы, скрип садовой калитки и даже звяканье пустых ведер на коромысле, — видно, хозяйка бежала к колодцу, не придерживая дужки руками.

Но вот солнце скрылось, погасли окна в избах, и над дальним озерком, заросшим непролазной осокой, призрачно закурился туман, он густел, ширился, заволакивая кусты и копны, тянулся к реке, расстилая по луговой кошенине волнистые белесые холсты.

Чем ближе к реке, тем Векшин становился нетерпеливее, часто вырывался вперед. И когда он, не выдержав, свернул с дороги и зашагал прямиком по косовищу, намереваясь выйти побыстрее к реке, Каргаполов раздраженно крикнул:

— Ну какого черта, Андрей!.. Прем, как на маневрах с полной выкладкой! В глотке пересохло!

— Мы же обещали нашим зазнобам к киношке поспеть!..

— Я ничего никому не обещал, — натужно дыша, отвечал Каргаполов. — Да и надоела эта киношка…

Насвистывая бодрый мотивчик, Векшин забрел в неглубокую, пониже колена, заводь, под сапогами захлюпала вода, густая трава захлестала по голенищам. Ступая за Андреем по развальному следу, вдыхая душноватый и приторный запах сломанных стеблей, Иван снова, уже в который раз за последние дни, испытал странное, почти безотчетное чувство тревоги. Он и сам не знал, что его беспокоит и гнетет, но тревога налетала, как порыв ветра, и у него не было сил отрешиться от ее навязчивой силы. Все как-то было не по нему — и скорое окончание училища, и назначение в незнакомую часть, и даже редкие, по субботам, увольнительные в Белый Омут, хотя в деревне стоило ему услышать голос Кати, ее смех, как тоска отступала и ему становилось легче…

Когда они вышли к реке, совсем стемнело. Парома у причала не было, другой берег задергивался туманом, мигал редкими огоньками в избах.

— Так и знал, что придется загорать! — Векшин сложил рупором ладони, закричал что было духу: — Лод-ку-у-у! Лод-ку-у-у!..

Набегала на песок вялая волна, перешептывалась осока у берега, но с той стороны никто не отвечал — будто деревня притаилась или погрузилась в сон.

— Понимает, хмырь, что с нас нечего взять, и притворяется глухим! — зло распаляясь, выкрикивал Андрей. — Будь у нас пол-литра, живо бы отозвался! За версту запах водки чует!

Он не жалел горло — надрывался в крике, то прося, то угрожая, пока не выдохся и не опустился на песок. Тот берег молчал, все гуще закутываясь в парную пелену тумана.

— Морда вечно заспанная, ни власти на него, хромоногого кобеля, ни закона — пьет, калымит, — сплевывая, цедил сквозь зубы Векшин. — Будь моя воля, я бы ему показал, что почем!..

— Он же инвалид, — тихо возразил Иван. — Когда ты в пеленках был, он за тебя на войне воевал…

— Значит, прощать ему всякое хамство? — уже почти истошно выкрикивал Андрей. — Пусть делает что хочет