Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

— Не изображай, не темни! — Иван досадливо отмахнулся, дивясь тому, как быстро гаснет в нем раздражение. — Ты волочился за Дашей от скуки, а она от скуки за тебя держалась — вот и вся ситуация!.. Появилась Тося, и ты забыл сразу о Даше!

— Смешно! — Векшин хмыкнул. — Я к ней ходил, а ты выводы делаешь!.. Она баба хитрая, у нее была своя тактика и стратегия, если хочешь знать… Не успеешь, бывало, на крыльце показаться, а она уж тут как тут — пышет жаром, как русская печка, глазищи — во! Как фары горят, прямо в дрожь тебя бросает. Ну а в горенке все как положено — на столе пол-литра, закусон, а в углу белоснежная кровать с пуховиками…

— Кончай треп, Андрей! — Иван присел на корточки у края берега, плеснул пригоршню воды в лицо. — Прямо тошнит… Я только хотел тебя предупредить — если ты и с Тосей так поступишь, то я тебе этого не прощу!

— А ты-то тут при чем? — обидчиво вскинулся Векшин. — Подумаешь мне — начальство!

— Ты слышал, что я сказал, — упрямо и властно повторил Иван. — Если ты Тосе тоже наплюешь в душу, считай тогда, что мы никогда не знали друг друга и вообще… я тебе шею сверну, вот что!

— Это ты можешь! — не оставляя обиженной интонации, но вместе с тем и как бы идя на примирение, ответил Андрей. — Я Тоське в любви не признавался и ничего не обещал, так что оставь свою силу при себе и не отвинчивай мне голову, она мне еще пригодится. Да и разве я не понимаю, кто такая Дашка и кто такая Тоська? Эта же идет по улице и не видит, что у нее грязь под ногами! Разгонит в клубе чужую скуку, а думает, что стирает грань между городом и деревней… Напутали мы с тобой, Иван, когда с ними знакомились, не так прикрепились, но теперь все равно — получим звездочки на погоны — и привет, служим трудовому народу!

«Может, он и прав и я напрасно психую! — подумал Иван. — Какое мне дело до Векшина! Скоро нас разошлют по разным частям, и у каждого начнется своя жизнь!»

Заложив руки за спину, он неторопливо прохаживался вдоль берега и с грустью и сожалением размышлял о том, что, встретившись с Катей, наверное, уже не сможет быть с нею прежним, вести себя естественно и просто. Еще сегодня утром, отправляясь на тренировочные прыжки с самолета, он с отрадой вспоминал о ней, украдкой гасил улыбку на губах, точно скрывал от всех недоступную другим радость. Сгорбившись на металлической скамеечке в самолете, не чувствуя тяжести заплечного мешка с парашютом, полузакрыв глаза, он представлял себе, как они с Андреем вечером отправятся в Белый Омут, будут идти через бор и луг, стоять на пароме, глядя на волнистый след за кормой, на тонущее за излучиной реки солнце. Потом они станут подниматься по заросшему травой овражку, откроют калитку в сад и, пригибаясь под ветками яблонь, неслышно проберутся к дому. Но, едва уловив шорохи в саду, Катя выбежит на крылечко и крикнет притворно и строго в синеющий сумрак: «Кого это тут нелегкая носит?» И, не выдержав, засмеется, и от этого смеха на душе Ивана станет вдруг покойно и светло. Андрей и Тося скоро уйдут в клуб, Тосе продавать билеты на очередной сеанс, а Иван с Катей поставят самовар, заварят смородиновый лист, накроют на веранде стол, будут чаевничать и тихо, вполголоса разговаривать… Иван позабыл о привычном чувстве тревоги, всегда подступавшем к нему в эти минуты перед прыжком, иногда оно перерастало в холодок страха, и нужно было сделать над собой усилие, чтобы побороть его.

Окрик инструктора заставил Ивана вздрогнуть: «Каргаполов, приготовиться!» Иван поднялся, шагнул к открытой дверце. В проеме ее голубело небо, совсем близко — рукой подать — плыли пенистые облака, внизу зеленела земля, разбитая на ровные квадраты. «По-ше-о-ол!» — протяжно выдохнул за спиной инструктор, и Иван, положив руку на кольцо, ринулся вниз, навстречу земле, беспомощный и обреченный, с остановившимся на время сердцем и намертво перехваченным дыханием. В уши ему ударил свист ветра, до духоты забил ноздри, высек из глаз слезы. Отсчитав положенные секунды, Иван рванул кольцо и тут же почувствовал упругий толчок раскрывшегося парашюта, закачался на гудящих стропах. Земля сразу замедлила свой полет, и стало видно все с птичьей высоты — искрилась на солнце река, катил темно-зеленые волны бор, бежали по дороге игрушечные машины, пылило стадо. Иван глубоко дышал, с наслаждением вбирая в легкие разреженный воздух. Приземлился он ловко, спружинил ногами и, пробежав метров двадцать за волочащимся шлейфом парашюта, быстро примял, «погасил» его. А через четверть часа, сидя в тени грузовой машины, он снова был во власти своих раздумий, словно вечером его ожидало не обычное свидание, а что-то праздничное…

— Я, пожалуй, вернусь в училище, — неожиданно сказал Иван. — Надо кончать эту волынку…

— Ты, Иван, псих! — Векшин ткнул товарища кулаком в грудь. — Ну скажи — какой комар тебя укусил?

— Ты же сам сказал, что Катя ждет от меня предложения… А разве я имею право ей что-то обещать, когда я сам не знаю, как буду жить дальше?

— Перестань разыгрывать душевнобольного! Слышишь? — заорал Векшин и, схватив Каргаполова за плечи, затряс его. — А если я придумал все? Если она не собирается вешаться тебе на шею? Больно ей нужен такой слюнтяй! В общем, не было нашего разговора! Понял? И точка!

Затоптав окурок, он тут же рывком стянул сапог, начал разматывать портянку.

— Переплыву на тот берег и пригоню лодку… Потерпи немного, я быстро… Я тут торчать до утра не намерен! И этому одноногому я тоже фитиль вставлю, чтоб знал в другой раз, как притворяться глухим!.. Настроишься по-людски провести вечер, так нет — пожалуйста! — из-за какого-то пьяного хмыря все летит к чертовой матери…

Продолжая зло выговаривать кому-то, Андрей суматошно сбрасывал гимнастерку, брюки, потом запихал всю одежду в майку, поставил узел на голову и стал закреплять его ремнем, застегивая пряжку под подбородком. Связав сапоги, он перекинул их через шею, и они повисли с двух сторон, как уродливые и длинные собачьи уши. Он, поеживаясь, уже забрел в воду, но тут же замер и подался назад.

— Вроде лодка плывет… Слышишь?

На свету парохода туман тек, как забеленная молоком вода, оттуда сочился слабый скрип уключин, тихий плеск. Каргаполов подошел к самой кромке берега, вглядываясь из-под руки, и,