Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

спроводит куда следует. А Вьюнку хоть бы хны! «Хорек, грит, в своем дворе кур не давит! — И зовет свою бабу: — Марья, подь сюда!» Гляжу, из-за машины баба его выходит, платком утирается, жарко ей, вишь, стало… «Слышала, об чем речь?» — пытает ее Вьюнок. «Не глухая», — говорит баба, а сама зубы скалит, смешно, вишь, ей. Бабы чисто с ума посходили — вцепились в Марью и тащут к себе, мужики регочут, а я промеж ними на своем протезе кручусь и управление потерял!.. Спасибо киномеханику — он тут подъехал, я цепь сорвал и отчалил!..

— А как же реагировал на это участковый? — хмуро поинтересовался «почти начальник главка». — Почему он не мог прекратить это безобразие? Он же тут находился?

— При полной форме! — радостно сообщил паромщик. — Я хошь и стращал Вьюнка, что, мол, Мелешкин тут, но больше для блезира. Наш участковый в такое дело сроду не ввяжется. Ежели бы башку кому проломили или подожгли кого, тогда ему есть резон свистеть и кобуру расстегивать. А здесь он видит — народ веселится, забавы ради на спор идет, его, Мелешкина-то, самого смех давит, не то что… Плесни-ка, Кольша, а то горло пересохло!..

Он гулкими глотками выпил полстакана, обмакнул пучок зеленого лука в спичечный коробок с солью, пожевал, исподлобья окидывая мутным взглядом своих гостей, видимо недоумевая, почему они не смеются, а тоже молчат и что-то жуют.

— Ловко ты, Евсей, святым прикинулся! — неожиданно подала голос Катя. — Ты бы лучше про себя рассказал… Куда этому Вьюнку до тебя! Он больше фасонит и чудит, а ты втихомолку своих заочников наплодил… По всей деревне бегают, и не сосчитать их!..

— Кому охота — пускай считает! — добродушно посмеиваясь, ответил паромщик. — Рази я отказываюсь? Пускай хоть тятькой кличут — мне почету больше! И государству это не в убыток, а в прибыль… Родину кому-то защищать надо аль нет?

— И много у нас наберется таких защитников? — спросил «генерал».

— А я их на учет не брал! — скалил зубы паромщик. — Половина, может, и в самом деле моего производства, а другую половину не лень приписать!.. Надо же на кого-то собак вешать! Да я и не виню людей — от своих заслуг не отказываюсь… Да и посудите сами. Вернулся я с войны чуть не первый из мужиков, вижу, женское население страдает, некому его пожалеть и посочувствовать, акромя меня, одноногого… Тем более нога в этом деле не помеха!

Когда схлынула волна хохота, вниманием всех завладел смуглолицый «почти начальник главка». Пошевеливая черными усиками, как бы принюхиваясь, он поднял вверх указательный палец и тихо поинтересовался:

— Скажите, Евсей Кондратьевич, по совести — как народ теперь живет? Доволен он нынешним положением?

— Да вить народ — он что? — помолчав для солидности и гулко кашлянув в кулак, ответил паромщик. — Он сроду не бывает довольный, сколь ему ни давай!.. Брюху набьет, башке легче делается, и тогда он размышляет — чего бы ему еще надоть? Раз брюхо замолчало, душа своего просит… А душу ничем и никогда не насытишь, я так понимаю!

— Но все же получше стало в деревне? — добивался своего смуглолицый. — Если взять, например, по сравнению с предыдущим…

— Ну ежели по сравнению, тогда конешно, — неопределенно тянул паромщик и напускал на лицо выражение мечтательной задумчивости. — Я вон и телевизор имею, и шифоньер, и диван мягкий — как в люльке тебя качает… Коляску с мотором дадут — имею право, как инвалид и с заслугами…

— А чего бы вам еще хотелось?

— Да о чем вы его спрашиваете? Наивные люди! — раздался вдруг дерзкий и глумливый голос Векшина, и курсант оттолкнулся от земли, встал, покачиваясь. — Разве вы не видите, что он никого тут ни в грош не ставит!

«Когда же он успел так набраться?» — встревожился Каргаполов и тоже поднялся с чурбака.

— Деревня она и есть деревня! Живем в лесу — молимся колесу, — дурашливо отбрехивался паромщик. — Освети, ежели мы темные…

— Ты не ерничай! — презрительно растягивал слова Векшин. — Я тебя нас-сквозь вижу — понял?

— Выходит, вроде рентгена будешь? — согнав с губ усмешку, но не расставаясь с наигранной веселостью, спрашивал паромщик. — Валяй, парень! Меня не раз сшивали и вдоль, и поперек, может, и ты какую боляку найдешь — тоже польза будет…

— Довольно, Андрей! — беря Векшина за руку, сказал Иван. — Нас ждут в клубе…

— Никто нас нигде не ждет! — вырвав руку, крикнул Векшин. — Небось нас он не слышал, а когда ему суют со всех сторон, чтобы было чем опохмелиться, он нос не воротит…

— Да рази я на твои опохмеляюсь, подлюга? — рванулся к нему паромщик, давя на клеенке огурцы, опрокидывая консервные банки. — Я три раза на фронте чиненный! Я кровь проливал!.. А ты! Ты — материно молоко на губах не обсохло!.. Это что ж получается, граждане? Он трудящий, а я, выходит, контра?

Его держали за руки, а Николай обнял его ногу и висел на ней гирей.

— Бросьте, Евсей Кондратьевич! — вежливо уговаривал смуглолицый и вытирал беретом вспотевший от волнения лоб. — Ну, брякнул не подумавши… Мальчишка!

— А может, дать ему по сопатке? — почти плача, вопрошал паромщик и крутил головой. — Центральные мужики! Могу я ему испортить карточку, чтоб знал другой раз, как обзываться, а?

— Оставьте! — увещевал «профессор». — Попадете оба в милицию, а с вас же возьмут штраф, потому что с него взять нечего — отсидит сутки в карцере… И потом латинское правило гласит, что ни одно благодеяние не остается неотомщенным.

— Ну ежели есть такое правило, то ладно! — смирился паромщик. — Ведь что обидно — на чужие пьет, дармоед, а тут же и гадит!

— А зачем к тебе люди ездят? — не унимался Векшин. — Чтобы ночью сетями на реке шуровать, браконьерничать!.. Охота еще не разрешена, а они тут как тут, с собаками! Им, значит, все можно?.. Да?

— Скажите — откуда такой хлыщ?! — вспылил отставной.

— Да с училища, из-за реки! — паромщик махнул рукой в наглухо закрытую туманом луговую даль. — Ну никакой в ем тактики — свинья свиньей!.. Правда, и у свиньи один раз в году бывает праздник, надо ей в грязи поваляться! — Он понизил голос и, словно уговаривая курсанта, добавил с тихим укором: — Да ты знаешь хоть, с кем рядом сидишь-то! Они же из тебя коровью лепешку сделают, ежели осерчают!.. Уймись, окаянная твоя душа!

— Шиш вам — вот! — Векшин пытался сложить из пальца фигу. — Испугался я вас!.. Весь дрожу!.. Чихал я на вас!

Задохнувшись от гнева, весь багровея, военный вскочил и с минуту не мог выговорить ни слова, точно потерял дар речи.

— Да как ты!.. Прохвост!.. Да как ты смеешь! — Он рванул вдруг ворот кителя, словно ему уже нечем было