Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

«Но что для нее значат эти слова? — теряясь перед этой новой, открывшейся ему стороной чужой жизни, думал Иван. — Чем они трогают ее? Может быть, тем, что в них есть что-то возвышенное, не будничное?»

— «Ни сыну, ни жене, ни брату, ни другу не давай власти над тобою при жизни твоей, — громко читала Катя, будто изба была полна людей. — Доколе ты жив и дыхание в тебе, не заменяй себя никем…»

«А ведь это верно! — как эхо отозвалось в Иване. — Конечно, главное — это быть самим собой во всем и всегда, хотя это немыслимо трудно».

Он давно жил, смутно догадываясь, что живет не так, как хотел бы, подчиняясь первому, иногда сомнительному побуждению и порыву. Он мог быстро увлечься чем-то и быстро остыть, хотя к людям привязывался нелегко и так же нелегко с ними расставался. Но все это не имело отношения к училищу — здесь он просто подчинялся чужой команде, и только. На первых порах, когда он поступил в училище, он внутренне сопротивлялся чужой воле над каждым его поступком и шагом, но постепенно свыкся со всем — и с тем, что вскакивал по команде, и ложился спать по команде, и терпел частые окрики майора, не скрывавшего своего презрения к «хилой интеллигенции», попавшей под его начало. Даже Каргаполов, выделявшийся среди курсантов своей крупностью и внешне походивший скорее на молотобойца или спортсмена-гиревика, тоже попал в разряд «хилых». Иван сам не знал, почему и откуда возникло в нем убеждение, что вот кончится некий отпущенный на учение срок — и он начнет жить совсем иной жизнью, сам будет хозяином своей судьбы. Конечно, останутся и строгая дисциплина, и четкий служебный порядок, но все войдет в какую-то норму, станет привычным и даже необходимым ему. Однако на недавних маневрах, в которых участвовало и училище, это убеждение поколебалось, и он подумал — не напрасно ли обманывает себя? Как никогда остро, ощутил он себя затерянным среди тысяч солдат и командиров, и казалось, что ему, Ивану Каргаполову, живому человеку со своими мыслями и чувствами, нет в бесконечных передвижениях и стычках ни места, ни времени. Он хотел было поделиться своими сомнениями с Андреем, но потом раздумал — Векшин на этих маневрах был отмечен в приказе, потому что в нужный момент умело доложил высокому начальству обстановку, понравился своей выправкой и собранностью. Иван не завидовал другу, ему совсем не хотелось быть отмеченным, он, может быть, впервые всерьез задумался — не совершил ли он в своей жизни что-то непоправимое, сделав когда-то выбор и пойдя в военное училище? Он никого не винил, кроме себя самого, просто, видимо, армия не была его призванием, как это случилось с Векшиным, которому все пришлось впору — и служба, и форма… Но чем он сегодня мог заменить армию? Что было у него за душой такое, что позволило бы ему отказаться от избранной профессии и выбрать что-то другое?.. Разве одни сомнения помогут ему освободиться от той тяжести, что он взвалил на себя? Ведь у него и нет пока никакой иной ноши…

Шелестели страницы, голос Кати доносился как бы издалека, рождая чувство тоскливого и горького сожаления о чем-то.

— «Во всех делах будь человеком и не клади пятна на честь твою…»

Всякий раз, когда Иван слышал о религии, или видел старушек, выходивших после службы из церкви, или сталкивался на улице с длинноволосым священником в черной рясе, он воспринимал это как нечто далекое от него. Он не верил в бога с детских лет, а окончательно помог ему утвердиться в этом Тишка-горбун. Это случилось на десятом году его жизни в глухой лесной деревушке в Мещере, где в ту пору учительствовали отец и мать Ивана. Как все деревенские мальчишки, он жил вольной жизнью — гонял голубей, ходил в лес за грибами, сидел с удочкой у озера, таская бронзово-литых карасей, ездил в ночное. Но самым любимым местом их крикливой ватаги, которой верховодил Тишка-горбун, была вознесенная высоко в небо колокольня старой полуразрушенной церкви с ободранным куполом и погнутым крестом. Сюда они приманивали голубей, отсюда открывалась вся деревня с тесовыми и соломенными крышами, плывущими, как плоты по реке, и бор, кативший в синюю даль зеленые, гудевшие в ветер волны. Из этой дали возник однажды белый, с рыжими подпалинами дым, он круто поднимался в небо, разрастался, как уродливый гриб, и тогда вся деревня поднялась на ноги, наполнилась криками, звоном, мычанием коров. Бежали мужики с лопатами и топорами, торопили лошадей с плугами, бренчали ведрами бабы и ребятишки. Все торопились к поскотине, чтобы лишний раз опахать деревню, нарастить вокруг нее земляной вал и не дать огню подступить к избам. И лесной пожар, подышав красной пастью, обдав избы дымом и копотью, смирился и отступил. С колокольни следили за его бросками и повадками, дежурили там ночами, пока не минует угроза. С тридцатого года, когда с колокольни спустили колокол и он ударился о землю и треснул, церковь служила складом, где хранили зерно и артельное имущество. Каждую осень к ее покривившемуся каменному крыльцу подкатывали машины и мужики, сгибаясь под тяжестью пятипудовых мешков, бегали гуськом по широкому настилу в распахнутые литые двери. В церкви между колоннами были сбиты из досок высокие закрома, их засыпали доверху, так что распятый Христос в алтаре увязал израненными ногами в холмистых россыпях зерна. Иван с дружками обычно вертелся около машин, был рад-радешенек, если позволяли прокатиться до полевого стана и обратно, охотно бегал за папиросами и водкой для мужиков. Но быстрее всех и раньше других поспевал Тишка-горбун, их коновод и заводила. Тишка-то и просветил всех однажды насчет бога, да так ловко, что Иван запомнил этот случай на всю жизнь. В тот день они играли на паперти в бабки и не заметили, как около них остановилась маленькая сгорбленная старушка, вся в черном с головы до пят, с корявым батожком в цепких подагрических руках. «Аспиды! — зашамкала, засвистела она сквозь редкие зубы. — Иде это вы затеяли игру? Кыш отседова! Басурманы-ы!» Ребятишки прекратили швырять свинцовые битки, притихли, но Тишка нашелся: «Ишь, раскаркалась! — грубо оборвал он. — Где это ты, бабуся, бога видела, если его в помине нету?» Старуха взъерошилась, как хищная птица, затрясла в гневе суковатой палкой. «Антихристы! Богохульники! — зло и неистово шипела она. — Придет на вашу голову кара небесная!.. Гореть будете в геенне огненной!..» Тишка и тут не растерялся, смял на тонких