Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

Она была маленького росточка, худенькая, с детской, невызревшей грудью, каким-то пыльным, измученным лицом, узким лобиком, на который из-под светлой в горошек косынки лезли льняные кудряшки.

— Да что с тобой? Господи! — Катя выскочила из-за стола, бросилась к подружке. — Уж не порезали ли кого?

— Не-е-ет, не по-ре-за-ли! — заныла Тося. — Погляди, что с моей новой юбкой сделали! Первый раз надела — и всю чернилами…

— Стой! Не реви! — Катя встряхнула ее за жидкие плечики. — Руку отрубили, что ли? Подумаешь — юбка! Да мы ее в момент обновим! Скидай! Отмочим в двух-трех сыворотках, и будет еще красивше!

— Правда? — Тося смотрела на нее недоверчиво. — Неужели пятна сойдут!

— Сойдут, сойдут, снимай!

Тося вытерла кулаком слезы, сдернула с головы косынку, стала быстро стягивать юбку, но, словно только сейчас увидев сидящего у стола Каргаполова, вспыхнула и снова натянула ее.

— А ты чего уставился? — с притворной строгостью крикнула Катя. — Не можешь догадаться?

— Извините, пожалуйста, я сейчас… — Взяв пачку сигарет, Иван торопливо вышел на крыльцо.

Туман затопил уже всю деревню, во двор будто напустили пара, сквозь него смутно проглядывал сарай в глубине и рядом с ним поленница березовых дров. Виднелась калитка в сад, косо висевшая на сыромятном ремне. С реки докатился гудок, точно промычала заплутавшаяся в ночи корова, тягуче и жалобно — это подходил к дебаркадеру запоздавший катер. И этот гудок, и редкие всплески голосов на деревне, визг гармоники у клуба доносились глухо, как сквозь вату.

За спиной Ивана хлопала и скрипела дверь, крыльцо окатывал яркий свет из избы, в сенях суетливо бегала Катя, гремела железным корытом, но Каргаполов не шевелился, курил, привалясь плечом к столбику перильца. Он был недоволен собой, что не нашелся, не ответил толком на все ее сомнения и заблуждения, хотя и был убежден, что Катя искала утешение там, где его обретают только старые люди, отчаявшиеся, потерявшие веру в себя и других. И что он мог сказать, кроме общих, заученных еще в школе слов? Она и без него слышала их, вычитывала в газетах, но от частого и бездумного повторения даже самые высокие и чистые слова теряют новизну и силу убедительности. Но главное было даже не в этих словах, а в том, что сама Катя уже успела хлебнуть горя, узнать изнанку жизни, а он, со своими весьма расплывчатыми представлениями о будущем, жил пока по кем-то составленному расписанию и режиму, не ведая хлопот и забот. Он и до того, как попал в училище, жил беззаботно, потому что за ним ухаживали отец и мать. Два его старших брата погибли на войне, и родители, пережив эти страшные потери, состарившие их, всю свою нежность и любовь перенесли на последыша. Они так избаловали его и сам Иван так привык к родительской опеке, что иногда не замечал, что отцу и матери было тяжело выполнять самые обычные, будничные дела. Он мог, развалясь в гамаке, читать какой-нибудь роман, когда старики таскали, сгибаясь, ведра с водой для поливки огорода. Он прозрел лишь тогда, когда его беспощадно и зло пристыдила соседка. Теперь он, не дожидаясь просьб, едва родители принимались возиться на грядках, отбирал у отца лопату и быстро вскапывал землю под картошку. Отец и мать, как видно, в глубине души считали, что их младший сын наделен неведомым, счастливым даром и призван совершить и доделать в жизни то, что не успели его братья. Наверное, они даже верили, что ему суждено осуществить что-то большое и даже великое. Догадываясь об этом, Иван лишь улыбался про себя, но, чтобы не обидеть стариков, ни разу не выказал своего отношения к их выдумке. Пусть думают как хотят, если им от этого легче жить. Сам он не чувствовал себя готовым к чему-то героическому, способным на подвиг. Учился ровно и прилежно, без натуги получал пятерки, но не придавал им особого значения. Он ничем не выделялся среди сверстников, не считая того, что был самым рослым в классе — на голову выше, шире в плечах, на физкультуре ворочал гирями, поражая девчонок, глядевших на него с восхищением, и вызывая зависть у ребят. Сам он скорее стеснялся своей силы, как-то она связывала, сковывала его порой, и он казался себе чересчур тяжеловесным и неуклюжим.

Но однажды сила эта выручила его. В девятом классе у них появился новый учитель математики — тихий, застенчивый, близорукий человек, и ребята стали потешаться над ним, посмеиваться, порой и жестоко, над его рассеянностью и неловкостью. Ему подсовывали грязную тряпку вместо носового платка, прибивали эту тряпку к доске, один раз подставили колченогую табуретку, и учитель под хохот всего класса растянулся на полу и стал потом смущенно собирать ножки табуретки. Он не жаловался никому, и, может быть, именно безропотность и покорность учителя толкнули Ивана вступиться за него. Он как-то прикрикнул на двоих бесшабашных заводил в классе, даже и пригрозил им, что пожалуется директору. Но ребята не приняли всерьез его слов и продолжали свое. Вспыхнул скандал, ребят стали таскать к директору, приглашать в школу родителей, всю эту историю обсуждали и на собрании и на педсовете, но, кажется, больше всего был недоволен сам учитель, что обнаружил перед всеми свою беспомощность и не сумел сладить с классом. Но когда вся история так или иначе кончилась, Иван обнаружил, что весь класс объявил ему бойкот — с ним перестали здороваться и разговаривать. Три месяца он сидел на парте один, переживая общее презрение, и, хотя понимал, что все это чепуха, ему, однако, было обидно и горько. Случалось, ему свистели вдогонку, шли за ним ватагой, перешептываясь и смеясь. Он долго терпел. Но когда кто-то крикнул ему: «Ябеда! Доносчик!» — он круто повернул и подошел к замершей ватаге. «Кто это сказал?» Ребята молчали. «Эх вы, слюнтяи! На много же вас хватило!» И тогда один из заводил визгливо крикнул: «Ну я сказал! А что, неправда, скажешь?» Иван одним ударом сшиб его на землю и зашагал прочь. Тогда они набросились на него со всех сторон, и он принял бой и впервые дал волю всей своей силе, — сбивая их с ног, отшвыривая от себя, расквашивая им носы, пока они не отступили. С этого дня его перестали задирать. Полный мир был восстановлен лишь к концу года, когда все разъезжались на летние каникулы, но те двое, которые коноводили в классе, не разговаривали с ним до окончания школы. Лишь на выпускном вечере их помирили, чтобы не уходить им в жизнь с обидой, не