Рассеянное внимание. Как мы смотрим на искусство и перформанс сегодня - Клэр Бишоп

проект обратно и пытаемся отдать его им.

ну же, возьмите хоть часть этого проекта. мы защищаем

проект голыми руками. архитектор роется,

а мы лишаем его права собственности. мы защищаем проект, передавая его из рук в руки.

давайте ломать проект. давайте любить проект. могут

ли проекты быть любимы? мы любим проекты. давайте двигать

проект. мы проектируем проекты. я просто

проектирую свой проект, чтобы его отдать. я сам

не свой, когда я лишаю себя права собственности, я просто

проекция… [399]

Слова и интонация Мотена не покидают меня с того дня, поскольку они опровергают мои рассуждения о дежавю. Для Мотена не существует архитектурного детерминизма: нет «неудач» или «модернистских руин», нет архитектора, которого нужно почитать, есть только сопротивляющаяся и субверсивная энергия, захватывающая место и время. Рекурсивная игра слов Мотена указывает на более богатый опыт проживания места, чем нетронутая изоляция пентхауса с креслами Пьера Жаннере. Она, как и Памятники Хиршхорна в целом, указывает на настоятельную необходимость заселения и перезаселения, повторного (не)владения такими пространствами в интересах нынешнего сообщества и будущего, которые существуют здесь и сейчас. Маршалл, Мотен и Хиршхорн отказываются от дежавю в пользу не сегодня: они знаменуют переход от обезлюдения к заселению, от формализма к социальному эксперименту, от ностальгии к воображению, от историчности к будущности. Но это исключения. В основном образ модернистской архитектуры и дизайна в современном искусстве служит лишь репрезентации канонической истории дизайна как стиля, отвечающего аполитичным вкусам коллекционерского класса. Искусство, которое получается в результате, скорее симптоматично, чем уникально: комфортное восхищение прошлым в эффектном кресле и неспособность к действию в настоящем.

Исторические перемены последнего десятилетия утвердили инвокации модернистской архитектуры и дизайна как нечто окончательно устаревшее, относящееся к ушедшей исторической конъюнктуре. Правый популизм, надзорный капитализм, глобальная пандемия и надвигающийся экологический кризис немыслимым образом изменили наши приоритеты. Это не значит, что нам нечему учиться у модернизма – это далеко не так. Не стоит отрицать и ценность мнемонической функции искусства, остающегося источником глубокой культурной идентификации и утешения. Я призываю использовать прошлое, не ограничиваясь одним лишь безопасным цитированием. Подобно утопической архитектуре, визуальное искусство способно создавать новые способы совместного существования, предвосхищать будущее в настоящем, предлагать ви́дение мира, которое одновременно изображает и воображает. Вместо того чтобы завороженно смотреть в зеркало заднего вида, художники имеют идеальные возможности для создания новой мощной символики. Это не обязательно должны быть грандиозные планы, просто эксперименты по созданию более образного мышления и мировосприятия.

Эпилог

Последние двадцать лет, если не больше, в обществе царит тревога по поводу влияния интернета и социальных сетей на наше внимание. В этой книге я попыталась осмыслить этот период через четыре художественные стратегии в современном искусстве и перформансе – исследовательского инсталляционного искусства, выставок-перформансов, интервенций и инвокаций модернистской архитектуры. Каждая из этих стратегий обязана своей нынешней формой интернету и соцсетям, тесно переплетенным сегодня с тем, что мы понимаем под знанием, социальными отношениями, публичностью и памятью.

Благодаря нелинейному мышлению, особенно характерному для гипертекстов и интернета, стали появляться любительские и партиципаторные, но в то же время информационно насыщенные методы исследования, которые к тому же можно представить в виде инсталляции (Глава 1). Это также привело к формированию контекста, в котором наши визуальные навыки столкнулись с новыми вызовами и степенью насыщенности. Мгновенность цифрового общения способствовала – по контрасту – возвращению длительности в перформанс, а «круглосуточность» соцсетей – социальности, породив гибридную зрительскую аудиторию, которая может находиться одновременно и в онлайн-, и в оффлайн-пространстве (Глава 2). Экономика внимания не всегда отвергается художниками; в некоторых случаях она служит для привлечения глобально рассредоточенной новой аудитории, а также показывает возможности для выражения несогласия в контексте нелиберальных режимов (Глава 3). Виртуализация истории и повсеместное распространение прямоугольного интерфейса способствовали признанию модернистской архитектуры и дизайна – даже если это привело к некоторому сглаживанию исторической дистанции и повторению эстетических форм (Глава 4). Пожалуй, самое поразительное заключается в том, что, вопреки прежним опасениям постмодернистского презентизма, широкое распространение цифровых архивов и хранилищ изображений в интернете побудило современных художников обратиться к прошлому и восстановить негегемонистскую, маргинальную историю. Зрительство тем временем превратилось в непрерывный поток реального и виртуального, которые в равной степени взаимосвязаны и ценятся как способы ви́дения и мышления. Ничто из этого нельзя было предсказать в начале 1990-х годов.

В 2023 году тем не менее появляются всё новые поводы для беспокойства, связанные с искусственным интеллектом и его угрозой нашему человечеству. Генеративные предобученные трансформеры (GPT) используют алгоритмы для анализа паттернов данных и на основе уже имеющихся примеров создают результаты, напоминающие человеческие творения. Они бросают новый вызов авторству и культуре в целом. Первоначальный всплеск общественного восхищения и изумления уже уступил место подозрению в предсказуемости и стерильности сгенерированных компьютером текстов и изображений. Критики сетуют на холодность, пустоту и повторяемость музыки, изображений и текстов, созданных искусственным интеллектом, в основном потому, что они не опираются на боль и радость живого человеческого опыта. И инстинктивно я с этим согласна. Но мы также должны учиться у прошлого: ИИ неизбежно оставит свой след в современном искусстве и перформансе, и нам еще предстоит выяснить, как художники станут метаболизировать эту новую технологию. Легко предположить, что больше внимания будет уделяться живым перформансам и социальным процессам – то есть искусству, требующему незаменимых человеческих навыков. В конце концов, вы не можете использовать DALL-E и Midjourney для проведения социальных экспериментов в общественном пространстве.

Но художественный ответ никогда не прямолинеен. Скорее всего, искусственный интеллект станет еще одной формой реди-мейда, порождающей непреднамеренные и неожиданные (возможно, и нежелательные) эффекты. Художникам и исполнителям нужно просто понять, как пользоваться этим новым протезом – в конце концов, за последние два столетия они точно так же принимали и отвергали новые технологии, перестраивая свою работу с учетом фотографии, кино, телевидения, видео и интернета. Смесь страха и исступленного восторга искусству хорошо знакома. Искусственный интеллект – это всего лишь еще один инструмент познания; в лучшем случае он подтолкнет нас к новым формам творчества и сотрудничества, порождая новые гибридные результаты. Но на этом оптимизм, вероятно, должен закончиться. По оценкам ученых, искусственный интеллект будет потреблять больше энергии, чем вся человеческая рабочая сила; а в культурном плане он рискует ужесточить самые скучные последствия технологически унифицированного, автоматизированного мира. О большем пока сложно говорить. Хорошо это или плохо, но наши судьбы неразрывно связаны с цифровыми технологиями, и эти связи выходят далеко за рамки внимания.

Благодарности

Тот факт, что эта книга казалась мне нескончаемой, говорит не