Писательская рота - Сергей Егорович Михеенков

областей я увидел фотографию капитана, командира разведроты. Фотография была прикреплена к свежему памятничку, который установили на свежей могиле внуки и внучатые племянники погибшего офицера. Поисковики отыскали его останки где-то в поле, в запаханной траншее, нашли медальон, документы, разыскали родных. Фотография была качественная, сделанная, по всей видимости, фронтовым корреспондентом. Все чёрточки лица переданы до мельчайших деталей и морщин. Морщины, и ещё впалые щёки, придавали лицу вид суровости и скрытой печали. Это было лицо сорокалетнего мужчины. Красивое, светлое, одухотворённое. Русые волосы, светлые славянские глаза. Скульптурная посадка головы. От него так и веяло: «Мы были высоки, русоволосы…» (Николай Майоров. «Мы». 1940.) Когда же я прочитал дату рождения и гибели, был изумлён: капитану в 1943 году, на момент гибели, было всего двадцать шесть лет! Снимок был сделан наверняка в том же 1943-м, быть может, в период подготовки к битве на Орловско-Курской дуге. Потому что капитан в гимнастёрке нового покроя и с погонами, введёнными совсем недавно.

У поэта душа распахнута миру. И миру, и войне тоже. Вечная, незаживающая рана, через которую «нутро видно». И тут уж никакой Бабарыка не перевяжет и козельский госпиталь не спасёт…

Страницы из дневника:

«3 апреля 1942.

Были в МГУ. Здесь уже нет ничего студенческого. Большинство этих людей не хотят работать, не хотят воевать, не хотят учиться. Они хотят выжить. Выпить. Это единственное, что их волнует. Они не знают войны.

Правда, есть много честных девушек.

Они учатся, работают в госпиталях, грустят о ребятах, ушедших на фронт. Но их ЗДЕСЬ не очень много.

До войны мне нравились люди из “Хулио Хуренито”, “Кола Брюньона”, “Гаргантюа и Пантагрюэля”, “Похождений Швейка” — это здоровые, весёлые, честные люди.

Тогда мне нравились люди из книг, а за девять месяцев я увидел живых собратьев — этих классических, честных, здоровых весельчаков. Они, конечно, созвучны эпохе.

Студент-искусствовед. Два дня метель. В воскресенье необходимо было чистить аэродром. Искусствовед заявил: “Работать не буду, у меня воспаление почечной лоханки”.

С этого аэродрома поднимались ястребки, защищавшие его тёплую комнату с репродукциями Левитана.

Это уже подлец.

Война — это пробный КАМЕНЬ всех свойств и качеств человека. Война — это КАМЕНЬ преткновения, о который спотыкаются слабые. Война — это КАМЕНЬ, на котором можно править привычки и волю людей. Много переродившихся людей, становящихся героями».

После ранения осколком мины в живот (кто-то из друзей заметил: «пушкинское ранение…»), довольно длительного лечения, а затем приговора врачей: не годен для дальнейшего прохождения воинской службы — с июня 1942 года служил в редакции газеты ОМСБОНа «Победа за нами!». Был необычайно счастлив, что всё-таки оставлен в строю.

А ведь мог бы восстановиться в институте и продолжить учёбу. Из двух судеб — студент или солдат — поэт выбрал солдата.

Страницы из дневника:

«28 апреля.

Были в ИФЛИ и в ГИТИСе. Серьёзные книжники-ифлийцы дрыгают ногами на сцене и поют неаполитанские песенки. Лиц нельзя разобрать. Вся эта масса копошилась в зале, но прямо в глаза не смотрят, лица прячут. Войны не понимают.

Это, конечно, не о всех, но таких много.

12 мая 1942.

Они все боялись фронта. И поэтому просыпались и ложились со страстными спорами:

— Ты отсиживаешься. Я бы…

— Брось, сам трус.

— Мы здесь нужней.

Тупые люди. Кулачки, кусочники.

Девушка учила Овидия и латинские глаголы. Потом села за руль трёхтонки. Возила всё. Молодчина».

Потом, когда солдаты добудут Победу и восстановят мир, и, кому повезёт выжить, придут и приковыляют на костылях домой, вчерашние студенты, наскоро залечив свою почечную недостаточность, встретят солдат с их фронтовыми блокнотами, заполненными стихами и прозой, в редакциях журналов, издательств и научных учреждений. Они, вчерашние книжники и фокстротчики, будут решать судьбы рукописей, написанных кровью. И лица свои прятать они уже не будут. Потому что в стране царить уже будет новая генеральная линия: довольно писать о войне, советскому читателю нужны произведения, зовущие народ к мирному, созидательному труду. Вот почему из редакционного самотёка довольно легко эти книжники и фокстротчики отфутболивали рукописи Константина Воробьёва, Виктора Курочкина, не подпускали к журнальным страницам Юрия Белаша.

Страницы из дневника:

«5 мая 1942.

Вышел из метро. После этого провал. После этого я был сбит авто на площади Дзержинского, и снесли меня в приёмный покой метро.

Пришёл в себя. Забыл всё: откуда, зачем, какой месяц, война ли, где брат живёт. Болит голова, тошнит.

20 мая.

Вчера был у нас Илья Эренбург. Он, как всякий поэт, очень далёк от глубоких социальных корней. Выводы делает из встреч и писем. Обобщает, не заглянув в корень. Он типичный и ярый антифашист. Умён и очень интересно рассказывал. “Мы победим, — сказал он. — И после войны вернёмся к своей прежней жизни. Я съезжу в Париж, в Испанию. Буду писать стихи и романы”. Он очень далёк от России, хотя любит и умрёт за неё, как антифашист».

Илья Эренбург потом напишет: «Это был один из первых весенних дней. Утром в дверь моей комнаты постучали. Я увидел высокого грустноглазого юношу в гимнастёрке. Ко мне приходило много фронтовиков — просили написать о погибших товарищах, о подвигах роты, приносили отобранные у пленных тетрадки, спрашивали, почему затишье и кто начнёт наступать — мы или немцы. Я сказал юноше: “Садитесь!” Он сел и тотчас встал: “Я вам почитаю стихи”.

Я приготовился к очередному испытанию — кто тогда не сочинял стихов о танках, о фашистских зверствах, о Гастелло или о партизанах. Молодой человек читал очень громко, как будто он не в маленьком номере гостиницы, а на переднем крае, где ревут орудия. Я повторял: “Ещё… ещё…”

Потом мне говорили: “Вы открыли поэта”. Нет, в это утро Семён Гудзенко мне открыл многое из того, что я смутно чувствовал. А ему было всего 20 лет; он не знал, куда деть длинные руки, и сконфуженно улыбался. Одно из первых стихотворений, которое он мне прочитал, теперь хорошо известно… <…> Гудзенко не нужно было ничего доказывать, никого убеждать. На войну он пошёл солдатом-добровольцем; сражался во вражеском тылу, был ранен. Сухиничи-Думиничи-Людиново были для него не строкой в блокноте сотрудника московской или армейской газеты, а буднями. При первом знакомстве он мне сказал: “Я читал, что вы ездили к Рокоссовскому и были в Маклаках. Вот там меня ранили. Конечно, до вашего приезда”…»[13]

Об одном бое под Думиничами надо рассказать особо. Этот бой, гибель товарищей поэт не забывал всю войну и после.

В середине января 1942 года четыре отряда ОМСБОН общей численностью 315 человек был переброшен в район Сухиничей[14]. Здесь держала оборону 328-я стрелковая дивизия 10-й армии Западного фронта. Армия наступала из-под Михайлова. Дивизии были