Писательская рота - Сергей Егорович Михеенков

второе, после вынужденной паузы под Вязьмой и Брянском, наступление на Москву, которое, по планам немецких штабов, должно было решить исход всей кампании на востоке. Это обстоятельство мгновенно изменило задачу Отдельной бригады.

6 ноября во дворе Литинститута курсанты спецшколы принимали присягу. А утром следующего дня они уже стояли на Красной площади, выстроенные для торжественного парада. В том строю стоял и автор будущего стихотворения «Перед атакой». Он напишет его уже скоро. Но надо было ещё пробежать на лыжах многокилометровые марши, помёрзнуть в окопе, увидеть гибель товарищей, побывать — и не раз! — на волосок от смерти, получить осколок мины в живот… И только потом, в 1942 году, этот шедевр военной лирики родится как бы сам собой.

В те дни всё происходило не просто быстро — стремительно. Стремительно продвигались к Москве немецкие танки. Стремительно бросали под их гусеницы сводные полки подольских и кремлёвских курсантов. Стремительно формировались стрелковые и танковые бригады и тут же вступали в бой, потому что для формирования дивизий времени не оставалось. Уже 8 ноября отряд особого назначения сосредоточился на западной окраине Москвы. Группами разной численности — в зависимости от поставленной задачи — их забрасывали в леса Калужской, Смоленской, Тульской, Брянской областей, к тому часу частично или полностью оккупированных немецкими войсками.

Отдельная мотострелковая бригада особого назначения принадлежала Особой группе войск НКВД СССР. ОМСБОН напрямую подчинялся 2-му отделу НКВД, который в начале 1942 года был преобразован в 4-е диверсионное управление, руководил им старший майор госбезопасности П. А. Судоплатов[10]. Зимой 1941/42 года на основе рот из состава ОМСБОН формировали мобильные лыжные отряды особого назначения «для тактических, разведывательных и диверсионных операций в ближнем тылу противника».

Лыжный отряд старшего лейтенанта Кирилла Захаровича Лазнюка совершил несколько рейдов в немецкий тыл. Гудзенко входил в этот отряд в качестве пулемётчика.

Страницы из дневника:

«Ноябрь 1941.

Это было первое крещение. Первые убитые, первые раненые, первые брошенные каски, кони без седоков, патроны в канавах у шоссе. Бойцы, вышедшие из окружения, пикирующие гады, автоматная стрельба.

Погиб Игношин. На шоссе у Ямуги. Погиб конник, осколки разбили рот. Выпал синий язык.

10 декабря 1941.

Пришло письмо от Нины[11]. Пишет Юре, а мне только привет. И сейчас такая же, чтоб я не зазнавался, а сама плакала, когда я уходил. Гордая до смешного. Письмо носилось в кармане, адрес стёрся, и тогда захотелось написать.

Была ранена в руку. Опять на фронте. Избалованная истеричка. Красивая девушка. Молодчина.

Декабрь 1941.

Снег, снег, леса и бездорожье. Горят деревни.

Одоево. Зашли с Паперником в дом. Жена арестованного. Ему немцы “повязку” надели, и он работал в управе. Это чтоб с голода не помереть… Сволочь. Городской голова — адвокат, сбежал с немцами.

Был бой под Кишеевкой[12]. Лазарь бил из снайперской. Здорово! Метко. Ворвались в деревню. Потом отошли. Когда подползали — деревня кашляла. Гансам не по лёгким наши морозы. Простужаются, гады.

Подпускают идущих по пояс в снегу на 50–60 м. Зажигают крайние дома. Видно как днём. И бьют из пулемётов, миномётов и автоматов. Так они бьют везде.

Бой под Хлуднево.

Пошли опять первый и второй взводы. Бой был сильный. Ворвались в село. Сапёр Кругляков противотанковой гранатой уложил около 12 немцев в одном доме. Крепко дрался сам Лазнюк в деревне. Лазарь говорит, что он крикнул: “Я умер честным человеком”. Какой парень. Воля, воля! Егорцев ему кричал: “Не смей!” Утром вернулось 6 человек, это из 33-х.

Испуганная хозяйка. Немцы прошли. Заходим. Обогрелись, поели супец. Немцы здесь всё отобрали. В скатертях прорезали дыры для голов, надели детские белые трусики. Маскируются. Найдём!

Идём в Рядлово. Я выбиваюсь из сил. Лыжи доконали. Отдыхаю.

2-го утром в Поляне. Иду в школу. Лежат трупы Красобаева и Смирнова. Не узнать. Пули свистят, мины рвутся. Гады простреливают пять километров пути к школе. Пробежали… Пули рвутся в школе.

Бьёт наш “максим”. Стреляю по большаку. Немцы уходят на Маклаки. Пули свистят рядом.

…Однополчан узнал я в чёрных трупах.

Глаза родные выжег едкий дым.

И на губах, обветренных и грубых,

Кровь запеклась покровом ледяным.

Мы на краю разбитого селенья

Товарищей погибших погребли.

Последний заступ каменной земли —

И весь отряд рванулся в наступленье…

2 января 1942.

Ранен в живот. На минуту теряю сознание. Упал. Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо. Ходить не могу. Бабарыка перевязал. Рана — аж нутро видно. Везут на санях. Потом довезли до Козельска. Там валялся в соломе и вшах.

Живу на квартире нач. госпиталя. Врачи типичные. Культурные, в ремнях и смешные, когда говорят уставным языком.

Когда лежишь на больничной койке, с удовольствием читаешь весёлую мудрость О. Генри, Зощенко, “Кондуит и Швамбранию”, бравого солдата Швейка.

А в какой же стадии хочется читать Пастернака? Нет таковой.

Где же люди, искренне молившиеся на него, у которых кровь была пастерначья? Уехали в тыл. Война сделала их ещё слабее.

Мы не любили Лебедева-Кумача, его ходульные “О великой стране”. Мы были и остались правыми.

Мы стояли на перекрёстке дорог. Со всех сторон хлестали ветра. Москва была очень далеко.

Железнодорожные рельсы засыпаны снегом. Поезда не ходят с лета. Люди отвыкли уже от гула. Тишина здесь, кажется, усилена этими рельсами.

Был мороз. Не измеришь по Цельсию.

Плюнь — замёрзнет. Такой мороз.

Было поле с безмолвными рельсами,

позабывшими стук колёс.

Были стрелки совсем незрячие —

ни зелёных, ни красных огней.

Были щи ледяные.

Горячие были схватки

за пять этих дней.

Пусть кому-нибудь кажется мелочью,

но товарищ мой до сих пор

помнит только узоры беличьи

и в берёзе забытый топор.

Вот и мне: не деревни сгоревшие,

не поход по чужим следам,

а запомнились онемевшие

рельсы.

Кажется, навсегда…

4 марта 1942.

Вчера вышел из дома. Пахнет весной. Не заметил её начала.

Завтра мне 20 лет. А что?

Прожили двадцать лет.

Но за годы войны

мы видели кровь

и видели смерть —

просто,

как видят сны.

Я всё это в памяти сберегу:

и первую смерть на войне,

и первую ночь,

когда на снегу

мы спали спина к спине…»

Как быстро Гудзенко переплавлял в стихи пережитое, увиденное, прочувствованное. Фронтовики говорили, что война жизнь уплотняет. За одно мгновение человек порой проживает с десяток лет. Однажды в большом селе Озерна на границе Калужской и Брянской