Писательская рота - Сергей Егорович Михеенков

Возможно, помогло полуголодное детство. Научился довольствоваться тем, что посылала судьба, как ни была скудна лагерная пайка. Помогла внутренняя клятва: при любых обстоятельствах оставаться человеком. Помогала и неумирающая надежда на побег. Бежать, добраться до оружия и мстить за унижения и бесчеловечные издевательства, за попытку растоптать в нём человека.

В Вязьме в архиве краеведческого музея во время работы над книгой о генерале М. Г. Ефремове и 33-й армии, попавшей в окружение зимой 1942 года, я наткнулся на такой документ:

«АКТ

О ЗЛОДЕЯНИЯХ НЕМЕЦКО-ФАШИСТСКИХ ЗАХВАТЧИКОВ В ПЕРИОД ВРЕМЕННОЙ ОККУПАЦИИ г. ВЯЗЬМЫ

1 июня 1944 г. (дата составления документа).

Комиссия в составе депутата Вяземского горсовета Ероховой Александры Николаевны, зав. военным отделом горкома ВКП(б) тов. Голикова Д. И. и гражданки г. Вязьмы Сорокиной Анны Яковлевны, проживающей по ул. Маркса, д. № 78, составила настоящий акт на основании свидетельских показаний 157 жителей г. Вязьмы о зверствах немецко-фашистских захватчиков в период временной оккупации города.

Кровавые злодеяния в городе фашистские варвары творили ночью, опасаясь грозных свидетелей, стараясь скрыть свои преступления, творили тогда, когда люди, под страхом смерти, не имели права выхода даже во двор.

<…>

157 граждан присутствовали при вскрытии могил и рвов, обнаруженных на Кронштадтской ул. в районе расположения лагеря военнопленных, на Фроловском и Еврейском кладбищах.

20 марта 1943 г. были вскрыты могилы у Еврейского кладбища. Трупы носили на себе следы зверских пыток: у многих выкручены руки и ноги, видны следы ожогов и ножевых ран, выколоты глаза, разбиты черепа. Трупы настолько обезображены, что из 3 тыс. отрытых трупов удалось установить личность 19 человек.

<…>

Общее число убитых и замученных в г. Вязьме вместе с военнопленными превышает 30 тыс. человек».

Это при том, что значительная часть военнопленных была расстреляна на пути в лагерь или за его пределами во время конвоирования на работы и обратно. Их и закапывали там, где застала пуля, у дорог и в ближайших воронках, в канавах и рытвинах, в старых колеях на обочинах.

Местные хроники свидетельствуют: ежедневно в ДУЛАГе-184, расположенном на территории мясокомбината, погибало 200–300 военнопленных. Погибли практически все. Медикаменты не выделялись. Больным, раненым и обмороженным помогали медработники и санитары из числа военнопленных. Кроме «естественной» убыли по причине болезни и ран (наиболее распространённой была смерть вследствие гангрены) каждый день в лагере проводились плановые расстрелы — 30–40 человек. В пленных стреляли охранники ради потехи. С вышек — из пулемётов. С внешней стороны — через проволоку. Был случай, когда военнопленным бросали кусок хлеба, а потом стреляли в каждого, кто решался подбежать к нему. Однажды повар, которому что-то не понравилось в толпе, сгрудившейся в очереди за его баландой, бросил в толпу гранату. На территории концлагеря комиссия вскрыла сорок пять рвов, доверху набитых телами военнопленных. Каждый ров длиной 100 метров и шириной четыре метра.

Именно там, в ДУЛАГе-184 в Вязьме, в те дни содержались бойцы и командиры, попавшие в плен во время первого вяземского окружения в октябре 1941 года. Среди них и часть «писательской роты» 22-го стрелкового полка 8-й дивизии народного ополчения — Степан Злобин, Михаил Лузгин, Василий Кудашев, Василий Дубровин, драматург Вячеслав Аверьянов. Степана Злобина вскоре отправили в концлагерь в Минск. Возможно, потому и уцелел. Прифронтовые лагеря были самыми зверскими, и редко кто в них выживал.

Перед отправкой в Минск офицеров отделили. С тех пор Воробьёв пребывал в особой группе, за которой следили строже, которую кормили хуже и наказывали сильнее за любой проступок.

«…И вновь в мучительном раздумье Сергей начал искать пути выхода на свободу. И вновь по ночам, ёжась от холода, раздирая тело грязными ногтями и выковыривая впившихся в кожу паразитов, рисовал соблазнительные и отчаянные варианты побега. Знал: не один он лелеет эту мечту. Но не говорят в лагере открыто о ней, носят эту святую идею осторожно и бережно, выискивая тех, кому можно её доверить.

Шёл март. Наступила весна 1943 года. В полдни подсолнечные стороны бараков уже начинали нагреваться, длинней и голодней становились дни. В лагере подсыхала грязь. На раките, что была заключена немцами в лагерь вместе с пленными, набухали лоснящиеся красноватые почки. Они были клейкие и нежные, во рту отдавали горечью и тонко пахли лугом.

“Бежать, бежать, бежать!” — почти надоедливо, в такт шагам, чеканилось в уме слово. “Бе-ежа-ать!” — хотелось крикнуть на весь лагерь и позвать кого-то в сообщники… Нужен был хороший, надёжный друг.

И лип Сергей к разговору кучки пленных, прислушивался к шёпоту и стону, ловя в них это своё “бежать”…»

Так заканчивается повесть Константина Воробьёва, написанная им в 1943 году в литовском городе Шяуляе в доме № 8 по улице Глуосню. В этом доме лейтенант Красной армии и недавний узник немецкого лагеря смерти вынужден был отсиживаться, пережидая полицейские облавы на партизан и подпольщиков. Тридцать дней писалась первая повесть, которую он первоначально назвал «Дорога в отчий дом». И сорок два года ждала своей публикации, уже под названием «Это мы, Господи!». В 1948 году Константин Воробьёв отдал рукопись в журнал «Новый мир». Повесть забраковали. Воробьёв решил к ней больше не возвращаться. Не осталось даже рукописи с полной авторской редакцией. Лишь в 1985 году её обнаружили в Центральном государственном архиве литературы и искусства в фонде журнала «Новый мир».

Вячеслав Кондратьев на эту повесть отозвался так: «Повесть эта — не только явление литературы, она — явление силы человеческого духа, потому как… писалась как исполнение священного долга солдата, бойца, обязанного рассказать о том, что знает, что вынес из кошмара плена…»

Журналом тогда руководил Константин Симонов. Скорее всего, эту рукопись он в глаза не видел. Управились с нею без него. Хотелось бы верить, что это так…

Шесть лагерей. Пять этапов. Три побега. Один удачный.

В третий раз он бежал в день рождения — 24 сентября 1942 года, когда его вместе с группой военнопленных из тюрьмы города Паневежиса вывезли на работы. В паневежесской тюрьме он содержался после второго побега. Тогда его, обессиленного, измученного голодом, долго скитавшегося по лесам, задержали литовцы и сдали в местную полицию.

Третий побег с какого-то момента пошёл по сюжету второго. На этот раз Воробьёв решил не выходить к людям, обходил деревни и хутора. Но вскоре обессилел, скудный запас хлеба закончился. В какой-то момент он решил умереть в лесу, но к литовцам не выходить. К счастью, на него набрела девушка, дочь лесника Вера Дзенис. Сначала она испугалась и бросилась к сторожке. Но русский её окликнул. Ей показалось, что окликнул он её по имени. Впоследствии Вера Яновна рассказывала, что накануне видела сон: будто из лесу в их дом пришёл русский, «который стал её судьбой».

Лейтенант вскоре поправился, окреп. Вера познакомила его с другими красноармейцами, жившими на хуторах, как тогда говорили, «на