Писательская рота - Сергей Егорович Михеенков

Он не забыл смочить бензином и поджечь паклю и швырнул бутылку. Визжащим комком голубого пламени она перелетела через башню танка, и, поняв, что он промахнулся, Алексей нырнул на дно могилы. Он падал, налету обнимая голову руками, успев краем глаз схватить зубчатый столб голубого огня и лаково-смоляного дыма, взметнувшегося за куполом башни.

— Ага, матери своей чёрт! Ага!..

Он успел это крикнуть и плашмя упасть в угол могилы, где лежали шинели, и успел вспомнить, что то место в танке, куда он попал бутылкой, называется репицей…»

Вязкая, с долгим вдохом и выдохом фраза. Череда образов. Чёткий психологический рисунок, подчёркивающий реальность происходящего. Пожалуй, только многовато деепричастных оборотов, но они уплотняют события и потому нужны.

Отдельный полк Краснознамённого военно-пехотного училища им. Верховного Совета РСФСР за время подмосковных боёв на волоколамско-клинском направлении потерял 720 человек курсантов, офицеров и преподавателей. В списке потерь оказался и лейтенант Воробьёв. И в те дни, когда уцелевшие лейтенанты перешивали на шинелях и гимнастёрках петлицы, меняя курсантские на офицерские, а младшие курсы шли к своему училищу, Воробьёва в колонне военнопленных конвоиры гнали на запад — в сторону Ржева.

Командир роты капитан Рюмин в повести «Убиты под Москвой» погибает. Реальный же его прототип старший лейтенант Владимир Михайлович Пищенко вернулся в училище живым. С училищем он вскоре распрощается, уйдёт на фронт. Победу встретит к Кёнигсберге командиром 46-го гвардейского полка в звании гвардии подполковника. Грудь в орденах! И самым дорогим для него был орден Красной Звезды — за подмосковные бои.

Но так повезло не всем.

Начались скитания Константина Воробьёва по немецким концлагерям.

Вначале был лагерь в Клину.

Из повести «Это мы, Господи»: «…Клинский стекольный завод был разрушен полностью. Следы недавнего взрыва, как бы кровоточа, тихо струили чад угасшего пожара. В порванных балках этажных перекрытий чётко застревало гулкое эхо шагов идущих в ногу немцев. Один из них нёс автомат в руке, у другого он просто болтался на животе.

— Хальт! — простуженным голосом прохрипел немец.

Сергей остановился у большого разбитого окна, выходящего в город. В окно он видел, как на площади, у памятника Ленину, прыгали немецкие солдаты, пытаясь согреться. На протянутой руке Ильича раскачивалось большое ведро со стекаемой из него какой-то жидкостью.

Конвоирам Сергея никак не удавалось прикурить. Сквозняк моментально срывал пучок жёлтого пламени с зажигалки, скрюченные от ноябрьского мороза пальцы отказывались служить.

— Комт, менш! (Идём, человек!)

Пройдя несколько разрушенных цехов, Сергей очутился перед мрачным спуском в котельную.

“Вот они где хотят меня…” — подумал он и, вобрав голову в плечи, начал спускаться по лестнице, зачем-то мысленно считая ступеньки.

Обозлёнными осенними мухами кружились в голове мысли. Одна другой не давали засиживаться, толкались, смешивались, исчезали и моментально роились вновь.

“Я буду лежать мёртвый, а они прикурят… А где политрук Гриша?.. Целых шесть годов не видел мать!.. Это одиннадцатая? Нет, тринадцатая… Если переступлю — жив…”

— Нах линкс! (Налево!)

Сергей завернул за выступ огромной печи. Откуда-то из глубины кромешной тьмы слышались голоса, стоны, ругань.

“Наши?” — удивился Сергей. И сейчас же поймал себя на мысли, что он обрадован, как мальчишка, не тем, что услышал родную речь, а потому, что уже знал: остался жив, что сегодня его не застрелят эти два немца…

Привыкнув, глаза различили груду тел на цементном полу. Места было много, но холод жал людей в кучу, и каждый стремился залезть в середину. Только тяжелораненые поодиночке лежали в разных местах котельной, бесформенными бугорками высясь в полутьме.

— Гра-а-ждане-е-е! Ми-и-лаи-и… не дайте-е по-мере-е-еть!.. О-о-й, о-о-ох, а-а-ай! — тягуче жаловался кто-то, голосом полным смертельной тоски.

— Това-а-арищи-и! О-ох, дороги-ия-а… один глоточек воды-и… хоть ка-а-пельку-у… роди-и-имаи-и!»

Вскоре немцев из Клина погнали на запад. Конвой стал ещё злее и нетерпимее, вымещая свою злобу за неудачи на фронте на них, людях, одетых в рваные шинели с красноармейскими петлицами.

Из повести «Это мы, Господи»:

«Шли обозлённые на бездорожье, на русскую зиму, на советские самолёты, штурмующие запруженные дороги. А злоба вымещалась на голодных, больных, измученных людях… В эти дни немцы не били пленных. Только убивали!

Убивали за поднятый окурок на дороге.

Убивали, чтобы тут же стащить с мёртвого шапку и валенки.

Убивали за голодное пошатывание в строю на этапе.

Убивали за стон от нестерпимой боли в ранах.

Убивали ради спортивного интереса, и стреляли не парами и пятёрками, а большими этапными группами, целыми сотнями — из пулемётов и пистолетов-автоматов! Трудно было заблудиться немецкому солдату, возвращающемуся из окрестностей деревни на тракт с украденной курицей под мышкой. Путь отступления его однокашников обозначен страшными указателями. Стриженые головы, голые ноги и руки лесом торчат из снега по сторонам дорог. Шли эти люди к месту пыток и мук — лагерям военнопленных, да не дошли, полегли на пути в мягкой постели родной страны — в снегу, и молчаливо и грозно шлют проклятия убийцам, высунув из-под снега руки, словно завещая мстить, мстить, мстить!..»

«Ржевский лагерь военнопленных разместился в обширных складах Заготзерна. Чёрные бараки маячат зловещим видением, одиноко высясь на окраине города. По открытому, ничем не защищённому месту гуляет-аукает холод, проносятся снежные декабрьские вихри, стоная и свистя в рядах колючей проволоки, что заключила шесть тысяч человек в страшные, смертельной хватки объятия. Все дни и ночи напролёт шумит-волнуется людское марево, нижется в воздухе говор сотен охрипших, стонущих голосов. Десять гектаров площади лагеря единственным чёрным пятном выделяются на снежном просторе. Кем и когда проклято это место? Почему в этом строгом квадрате, обрамлённом рядами колючки, в декабре ещё нет снега?

Съеден с крошками земли холодный пух декабрьского снега. Высосана влага из ям и канавок на всём просторе этого проклятого квадрата! Терпеливо и молча ждут медленной, жестоко-неумолимой смерти от голода советские военнопленные…

…Лишь на седьмые сутки жизни в этом лагере Сергей получил шестьдесят граммов хлеба. У него хватило сил ровно столько, чтобы простоять пять часов в ожидании одной буханки в восемьсот граммов на двенадцать человек. Диким и жадным огнём загорелись дотоле равнодушно-покорные глаза человека при виде серенького кирпичика.

— Ххле-леб! — со стоном вырывается у него, и не было и нет во вселенной сокровища, которое заменило бы ему в этот миг корку месяц тому назад испечённого гнилого хлеба!»

«Вязьма. Партиями от десяти до двухсот человек каждый день гоняют немцы пленных на работы. На станцию железной дороги для выгрузки песка из вагонов всегда требовалось двести человек. Там от шести часов утра и до восьми вечера пленные не получали даже капли воды. Зато через день в железных бочках из-под красителей варилась