Писательская рота - Сергей Егорович Михеенков

для них крапива. Рвали её сами же пленные в оврагах и буераках близ станции. Целыми охапками запихивали её в бочки, заливали водой и кипятили. Да не получишь ведь и этого больше установленной нормы! Согласно немецкому “закону”, пленному полагалось 0,75 литра “варева”…

За городом, в дымке утренних паров, встало хохочущее до дрожи в лучах молодое весеннее солнце. Его появление каждый день встречали пленные, выстроившись по пяти. Становились по старшинству звания — майоры и равные им, капитаны и равные им — и, окружённые автоматчиками, уныло и молча шли на работу.

Вот уже третий день Сергей с партией в десять человек шёл работать у зенитчиков. Располагались те в лесу, в пятнадцати верстах от города. Была там надежда получить граммов сто-двести хлеба и “великая возможность смыться”, как говорил новый приятель Сергея капитан Николаев. На работе старались держаться вместе. Несёт ли Сергей полено дров — Николаев шагает сзади, поддерживая конец дровины и поглядывая: авось отвернётся конвоир…»

Судьба и мытарства Сергея, взятого в плен под Клином, — это, несомненно, крест самого автора, и он его пронёс, несмотря ни на что, с достоинством, не уронив человеческого достоинства и офицерской чести. Судьба же посылала Воробьёву новые и новые испытания, искушая то коркой хлеба, то различными посулами.

Судьба жестоко посмеялась над вчерашним курсантом: ему присвоили офицерское звание, а через три недели он попал в плен, так и не успев повоевать командиром хотя бы взвода. Когда в Вяземском ДУЛАГе-184 их строили у ворот в колонну по пять, строго по старшинству, то в одну из лейтенантских шеренг становился он, лейтенант Воробьёв. Лейтенант, которому не привелось командовать взводом. Но он чувствовал себя лейтенантом, командиром Красной армии и упорно становился в шеренгу, предназначенную судьбой. И ещё он знал: надо в любых обстоятельствах оставаться человеком, ни в коем случае, даже на самом краю, не растерять человеческое, потому как только это в конце концов и может спасти.

«Вагоны, постукивая на стыках рельсов, лениво двинулись за паровозом и, лязгнув буферами, притихли вновь. Крепко-накрепко затиснуты в петли дверей ржавые кляпы железных засовов. Всё той же колючей проволокой завиты-опутаны окна, и задумай шальной воробей пролететь в окно — повиснет он, наколовшись на растопыренные рожки колючки.

Сорок семь тел распластались в вагоне. Лежать можно только на боку, тесно прижавшись к соседу. И всё равно десять человек должны разместиться на ногах лежащих вдоль стенок людей. Душно и вонюче в вагоне. Тяжело дышат пленные пересохшими глотками. Вторые сутки стоит состав на станции, не двигаясь с места. Знают пленные, что это — смерть для всех! Съедены ещё в лагере “дорожные продукты” — две пайки хлеба. Кто знает, куда везут их, сколько дней ещё простоит поезд?..

Жестокой дизентерией мучился Сергей. В желудке нет и грамма пищи. Ещё три дня тому назад он перестал есть хлеб и баланду. За это время сэкономил три пайки хлеба, и вот теперь кричат они в раздувшемся кармане: “Съешь нас!” Нет сил отогнать эту мысль. Тянется невольно рука к карману с пайками, погружаются ногтистые пальцы в мякоть. “Корку лучше!” — мелькает мысль, одобряющая действие рук, и щиплют пальцы неподатливый закал корки, подносят украдкой от глаз ко рту. “Нельзя, подохнешь!” — шепчет кто-то другой, более твёрдый и властный, и пальцы виновато и бережно относят крошку хлеба назад в карман. И опять останавливаются на пути, благословляемые на преступление жалким, трусливым и назойливым шепотком: “Чего уж там, бери и ешь…”

<…>

На четвёртый день пути пленных выгрузили в Смоленске. Большая часть командиров не могла двигаться. На станцию пришли автомашины и, нагрузившись полутрупами, помчались в лагерь. Из кузова грузовика Сергей глядел на безжалостно истерзанный город-герой. Сожжённые немецкими зажигательными бомбами дома зияли грустной пустотой оконных амбразур, и казалось, не было в городе хоть единственного не пострадавшего здания.

На окраине города жили пленные. Лагерь представлял собой огромный лабиринт, разделённый на секции густой сетью колючей проволоки. Это уже было образцово-показательное место убийства пленных. В самой середине лагеря, как символ немецкого порядка, раскачивалась виселица. Вначале она походила на букву “П” гигантских размеров. Но потребность в убийствах росла, и изобретательный в этих случаях фашистский мозг из городского гестапо выручил попавших в затруднительное положение палачей из лагеря. К букве “П” решено было приделать букву “Г”, отчего виселица преобразилась в перевёрнутую “Ш”. Если на букве “П” можно было повесить в один приём четырёх пленных, то новая буква вмещала уже восьмерых. Повешенные, согласно приказу, должны были провисеть одни сутки для всеобщего обозрения.

Секция командного состава лепилась в заднем углу лагеря. Состояла она из двух бараков и была строго изолирована от других. В Смоленском лагере пленные были разбиты на категории: командиры, политсостав, евреи и красноармейцы. Была предусмотрена каждая мелочь, чтобы из одной секции кто-нибудь не перешёл в другую. За баландой ходили отдельными секциями — под строгим наблюдением густой своры немцев».

«Каунасский лагерь “Г” был карантинным пересылочным пунктом. Не было поэтому в нём особых “благоустройств”, свойственных стандартным лагерям. Но в нём были эсэсовцы, вооружённые… железными лопатами. Они уже стояли, выстроившись в ряд, устало опершись на своё “боевое оружие”. Ещё не успели закрыться ворота лагеря за измождённым майором Величко, как эсэсовцы с нечеловеческим гиканьем врезались в гущу пленных и начали убивать их. Брызгала кровь, шматками летела срубленная неправильным косым ударом лопаты кожа. Лагерь огласился рыком осатаневших убийц, стонами убиваемых, тяжёлым топотом ног в страхе метавшихся людей. Умер на руках у Сергея капитан Николаев. Лопата глубоко вошла ему в голову, раздвоив череп».

Клин, Ржев, Вязьма, Смоленск, Каунас, Саласпилс…

Он мог умереть в любом из них.

В вяземском — уж точно. Здесь он заболел тифом. Полицейские охранники сняли с него офицерское обмундирование, шинель и раздетого донага бросили под нары. Они уже знали — завтра утром тело лейтенанта, околевшего на земляном полу, крюками вытащат из-под нар и на тележке отвезут в ров. Но и следующим утром он ещё дышал и шевелился. Горячечный пот заливал его. Ещё через день — то же самое. На него плюнули. А спустя ещё несколько суток лейтенант сам выполз из-под нар, встал и, волоча отказавшую ногу, побрёл в санчасть. Его никто не останавливал, думая, что вот-вот он упадёт, что всё равно не жилец. А он выжил. Добрался до санчасти. Русский доктор из числа военнопленных осмотрел его и начал лечить. Доктор понял, что лейтенант не из тех, кто так покорно и легко готов расстаться с жизнью, и что ему можно