Тварь. Графские развалины - Виктор Павлович Точинов

— Жри! — приказал Гном.

Мыча от боли, Борюсик помотал головой.

Гном не стал угрожать, что сломает ему руку. Просто начал ломать — очень медленно.

Боль сводила с ума. Боль вымела из головы все мысли. Боль заставляла — чтобы хоть как-то уменьшить ее — сгибаться ниже и ниже.

...Гном себя садистом не считал. И его патологическая ненависть к жирным женщинам на мужчин и мальчиков схожей комплекции не распространялась. Но проучить Борова он посчитал необходимым.

Борюсик уже не выл — хрипел. Может быть, сломайся рука, — ему бы стало легче. Потерял бы сознание и избавился от пытки. Но Гном такой возможности не давал. Сломалась не рука. Сломался Борюсик — через две минуты, показавшихся ему двумя веками.

...Закончив экзекуцию, Гном столь же равнодушно сообщил, что если поймает Борова на “болотце”, то проверит, сколько тот сможет сожрать торфяной жижи. Пнул на прощание и ушел.

Почти сразу Борюсика стошнило — коричневым, мерзким. Он рыдал, подвывая. Боль в руке оставалась, лишь уменьшившись, — но гораздо больнее стало внутри. Боря думал не о себе и не о Гноме — об Альзире. О том, что НИКОГДА не сможет теперь поцеловать ее. О том, что во рту на всю жизнь останется омерзительный привкус. Его стошнило снова.

А Гном отправился в магазин, затарился пивом. У прилавка встретил Алекса с какой-то лахудрой из его подстилок — запоминать их имена Гном не считал нужным.

Алекс поинтересовался довольно необычной вещью: не видел ли Гном сегодня каких странных снов? Гном покачал головой.

Снов он не видел давно.

После первого визита Марьяны в его койку.

5.

— Крафцоф-ф-ф-ф, — прошипел Пашка как рассерженная гадюка, которую схватили за хвост, приняв за безобидного ужика. — Ты почему, гад, мобильник в вагончике кинул? Я сюда прискакал, тебя нет, звоню — а он внутри пиликает... Думал — может и ты там, на куски разделанный. Стою, не знаю — не то дверь самому ломать, не то ребят вызывать сразу...

Кравцов сделал самое виноватое лицо и молча продемонстрировал увесистую связку плотвин. Оправдаться было нечем — собираясь на рыбалку экспромтом, действительно забыл взять телефон.

Козырь смягчился не сразу.

— Рыбку он удит, пис-сатель... Паустовский номер два. Лучше бы ты как Тургенев — по полям за дичью, с ружьем в руках оно всё спокойнее...

Кравцов подумал, что Пашка прав, — когда он азартно таскал одну рыбу за другой, его мог легко и просто заколоть консервной открывалкой пятилетний ребенок. Да и раньше, над омутком... Не услышал ведь прихода Ворона.

Но мысли пугающими не казались. Кравцов мало опасался гипотетического любителя махать старинным холодным оружием. И не единственно потому, что у того оснований для мести Кравцову не имелось. Нет. Таким основанием для маньяка может послужить что угодно, любой пустяк, порой лишь выдуманный. Но и рука, и оружие в ней были опасностью вещественной и осязаемой, с которой можно бороться и которую должно победить. Которая не заставляет сомневаться в целостности собственной психики...

Пашка-Козырь, как оказалось, заехал, чтобы оставить Кравцову обещанные ключи — от “Антилопы” и гаража. Доверенность обещал привезти вечером, когда вернется вместе с семейством. Кравцов подумал, что ехать ему в Саблино придется послезавтра, в понедельник. В воскресенье, к тому же совпавшее с кульминацией празднования трехсотлетия Питера, никого из дурдомовского начальства наверняка на месте не будет. Пытаться же что-либо выудить из поддавших по случаю торжества санитаров не стоит.

К реализации первого пункта своего плана он приступил немедленно. И немедленно план дал трещину.

— Они все нездешние, кроме последнего, — сказал Козырь в ответ на вопрос о сторожах-предшественниках. — Рабочие из Молдавии. Где их сейчас найти, понятия не имею. Сам знаешь, прописки местной у них нет, начинается где-нибудь новая стройка — туда откочевывают.

Зато Валя Пинегин — заодно выяснилось, что был он студентом, решившим подработать летом — находился неподалеку. Лежал в Царском Селе, в больнице, с диагнозом ОЧМТ (открытая черепно-мозговая травма). Паршивый, честно говоря, диагноз.

Потом Кравцов вспомнил одну деталь своего ночного кошмара и спросил:

— Слушай, помнишь Шнурка? С нами в те годы тусовался?

— Помню... А что?

— Да вот видел мужика издали, показался смутно знакомым, не знаю: он? не он? — соврал Кравцов, напряженно ожидая ответа Пашки. Однорукого Шнурка он видел не издали, очень даже близко... Но отнюдь не наяву. И надеялся, что тот ныне обитает где-то за тридевять земель, мало ли куда могла зашвырнуть жизнь человека за пятнадцать лет... А еще хотелось надеяться, что с руками у Шнурка все в полном порядке.

— Наверное, он, — безмятежно сказал Пашка. — Шнурок ведь тут, в Спасовке, ошивается. Раньше-то всё на Север мотался, на лесоповал, вахтовым методом...

— А почему перестал? — спросил Кравцов, надеясь, что в голосе ничего не дрогнуло. Он уже знал ответ.

— Да попал под бензопилу по пьяни... Ну и вернулся с одной рукой. И все горе заливает, остановиться не может...

Кравцов, уже больше для проформы, уточнил, какую руку оставил Шнурок в далекой республике Коми. Выяснилось — правую. Именно правой не хватало у персонажа сегодняшнего сна...

Пашка уехал. Кравцов сходил на пруд, с плотика-мостка почистил рыбу, — машинально, думая о Шнурке и его потерянной конечности.

Кравцов ожидал, что его скептически настроенное альтер эго заведет знакомую песню: дескать, ты от кого-то слышал про жизненную драму Шнурка, слышал и забыл, а когда мозг генерировал образы сновидения, то...

Но скептик молчал. Надо думать, что такое количество совпадений и забытых, а затем внезапно всплывших фактов оказалось и для него избыточным.

Кравцов вернулся в вагончик, запихал добычу в морозилку... Дверцу холодильника, кстати, открывал с готовностью к любым сюрпризам. Обошлось.

Потом он решил сделать приборку в своем рабочем кабинете — проще говоря, в бригадирской. И почти сразу натолкнулся на толстую тетрадь в черной коленкоровой обложке — лежала на краю стола, спрятавшись под распечатанным черновиком триллера. Кравцов совсем про нее позабыл, не сразу вспомнил даже, где отыскал ее, когда погас свет, — на верху украшавшего кухоньку фанерного подобия буфета. Открыл он тетрадь без особого любопытства, не рассчитывая найти ничего более интересного, чем записи какого-нибудь прораба по учету выданных брезентовых рукавиц...

На титульном листе стояло: “В. Пинегин, гр. 339”. И название какого-то предмета, густо зачеркнутое,