Обычные люди: 101-й полицейский батальон и «окончательное решение еврейского вопроса» - Кристофер Браунинг

с высокими отметками по «шкале Ф» в непропорционально больших количествах втягивались в национал-социализм как в «субкультуру насилия» и в особенности в СС, где обретали мотивацию и поддержку для полной реализации своего насильственного потенциала. После Второй мировой такие люди вновь стали законопослушными гражданами. Из этого Стайнер заключает, что «окружающая обстановка нередко была тем фактором, который самым непосредственным образом определял поведение СС», потому что она пробуждала в некоторых людях «спящего».

Эрвин Стауб согласен с идеей о том, что «некоторые люди становятся преступниками благодаря складу своей личности; они “самоизбранные”». Но он полагает, что стайнеровский «спящий» – это очень распространенная человеческая черта и что при определенных обстоятельствах большинство людей оказываются способны к экстремальному насилию и уничтожению других людей{481}. Более того, Стауб настаивает на том, что «обычные психологические процессы, как и нормальные, общечеловеческие мотивации и некоторые базовые, но не неизбежные тенденции в мыслях и чувствах людей» выступают «главными источниками», питающими способность одних людей к массовому уничтожению других. «Зло, проистекающее из обычного мышления и совершаемое обычными людьми, является нормой, а не исключением»{482}.

Если Стауб лишает стайнеровского «спящего» ореола исключительности, то Зигмунт Бауман идет еще дальше и отвергает само это понятие как «метафизический костыль». По мнению Баумана, «жестокость в гораздо большей степени является продуктом общества, чем индивидуального характера»{483}. Бауман доказывает, что большинство людей «соскальзывают» в те роли, которые им предлагает социум, и жестко критикует любые намеки на то, что причина человеческой жестокости кроется в «пороках личности». Для него исключением – истинным «спящим» – является тот редкий тип индивидуума, который обладает способностью сопротивляться давлению авторитета и утверждать собственную моральную автономию, но который редко осознает в себе эту скрытую силу, пока не приходит время испытаний.

Те, кто настаивает на относительном или абсолютном приоритете ситуационных факторов над индивидуальными психологическими характеристиками, неизменно указывают на Стэнфордский тюремный эксперимент Филипа Зимбардо{484}. Проведя целую серию психологических тестов, в частности оценивающих «жесткую приверженность общепринятым ценностям и безропотное, некритичное отношение к авторитету» (т. е. «шкалу Ф» на определение «авторитарной личности»), и отсеяв всех, кто выходил за пределы нормы, Зимбардо случайным образом разделил свою однородную «нормальную» группу участников тестирования на охранников и заключенных, а затем поместил их в условную тюрьму. Хотя прямое физическое насилие было запрещено, сама внутренняя структура тюремной жизни – в которой охранники, работавшие сменами по три человека, должны были изобрести способы контроля над более многочисленными заключенными – всего за шесть дней привела к стремительному росту случаев жестокого обращения, унижения и дегуманизации. «Самым драматичным и тревожным наблюдением для нас стало то, с какой легкостью можно добиться садистского поведения от людей, не принадлежащих к “типичным садистам”». Тюремная обстановка, по мнению Зимбардо, сама по себе была «достаточным условием для того, чтобы вызвать девиантное, антисоциальное поведение».

Пожалуй, самым важным в контексте исследования 101-го резервного полицейского батальона является поведенческий спектр, выявленный Зимбардо на материале его группы из 11 охранников. Около трети из них проявили себя «жестокими и грубыми». Они постоянно изобретали новые формы издевательств и получали удовольствие от новообретенной власти, дающей простор жестокости и произволу. Охранники из второй группы были «жесткими, но справедливыми». Они «играли по правилам» и не выходили за рамки в обращении с заключенными. И лишь двое (т. е. меньше 20% от общего количества) показали себя «добрыми охранниками» – они не наказывали заключенных и даже оказывали им небольшие услуги{485}.

Спектр поведения охранников у Зимбардо демонстрирует необычайное сходство с группировками, возникшими в 101-м резервном полицейском батальоне: ядро убийц-энтузиастов, добровольно вступавших в расстрельные команды и в ряды «охотников на евреев»; более многочисленная группа полицейских, участвовавших в расстрелах и зачистках гетто, когда им это приказывали, но не искавших возможности убивать (а в некоторых случаях и уклонявшихся от совершения убийств вопреки действующему приказу, когда над ними не было прямого надзора); и небольшая группа (менее 20%) отказников и уклонистов.

Помимо этого поразительного сходства между охранниками Зимбардо и полицейскими 101-го резервного батальона, при оценке роли «самоотбора» по признаку психологической предрасположенности требуется учесть еще один фактор. Батальон состоял из лейтенантов запаса и тех, кого просто призвали с началом войны. Унтер-офицеры, вступившие в полицию порядка еще в довоенное время, рассчитывали либо продвинуться по службе (в данном случае в городской полиции Гамбурга, а не в политической полиции и не в гестапо), либо избежать призыва в армию. При таких обстоятельствах сложно представить себе некий механизм «самоотбора», посредством которого резервные батальоны полиции порядка смогли привлечь в свои ряды необычайно высокий процент склонных к насилию людей. И действительно, если нацистская Германия открывала перед соискателями аномально много возможностей для санкционированного и поощряемого насилия, то произвольный набор призывников из оставшегося населения – уже отфильтрованного на предмет наиболее склонных к насилию – по идее должен был дать процент «авторитарных личностей» ниже среднего. Иными словами, «самоотбор» на основании черт личности мало помогает объяснить поведение полицейских 101-го резервного батальона.

Если специальный отбор играл небольшую роль, а «самоотбор», по-видимому, не играл ее вовсе, то как насчет корысти и карьеризма? Те, кто признавал, что был одним из стрелков, не пытались оправдать свое поведение карьерными соображениями. Зато наиболее четко вопрос карьеры проговаривали некоторые из тех, кто не стрелял. Лейтенант Бухман и Густав Михаэльсон, объясняя свое особенное поведение, отмечали, что у них, в отличие от других офицеров и рядовых батальона, удачно сложились карьеры в мирной жизни и к ним можно было вернуться. Соответственно, им не приходилось беспокоиться о том, как их поведение скажется на продвижении по службе в полиции{486}. Бухман явно не хотел, чтобы сторона обвинения использовала его пример против подсудимых, поэтому он мог особо подчеркивать карьерный фактор как то, что позволяло ему вести себя иначе. Но показания Михаэльсона были свободны от подобных расчетов или намеренного умолчания.

Помимо показаний тех, кто чувствовал себя независимым от карьерных соображений, есть слова тех, для кого эти соображения явно имели значение. Капитан Хоффман – классический пример человека, одержимого карьерой. Будучи прикован к постели желудочными коликами – отчасти, если не полностью, психосоматической природы на фоне кровавых злодеяний батальона, – он упорно старался скрыть свою болезнь от начальства, вместо того чтобы попытаться воспользоваться ею, чтобы изменить свое положение. Пытаясь сохранить за собой должность командира роты, он подвергал себя риску быть заподозренным в трусости собственными подчиненными. Когда же его наконец освободили от должности, он резко протестовал против этого, ведь это угрожало его карьере. Учитывая, сколько полицейских из 101-го резервного батальона осталось в полиции после войны, для многих