Памяти солёная волна - Станислав Митрофанович Сахончик

надстройки блестели от ледяных потёков, на шлюпбалках и кранах повисли целые сталактиты льда. Поскольку в такую погоду к нам вряд ли кто-нибудь осмелился бы прийти, капитан приказал поднять трап, а вахту нести в рубке. Не приведи господи кому-нибудь оказаться в это время снаружи.

За бортами бесновался мистраль, но внутри судна было тепло и тихо. Мы собрались в кают-компании, попивали крепкий флотский чай, вспоминали о прошлых штормах и разных переделках, в которые приходилось попадать. Но какое-то особенное, гнетущее чувство беспокойства, с которым раньше никому не приходилось сталкиваться, витало в воздухе, нагнетало нервозность. В море, когда все находятся на своих постах и заняты делом, всё переносится как-то легче. А здесь, на намертво пришвартованном судне с неработающим главным двигателем, все чувствовали себя беспомощными перед стихией. Мало кому пришлось уснуть в эту ночь – моряки маятно бродили по коридорам, вслушиваясь в неумолчный вой ветра и низкий, странный гул, шедший со стороны моря и проникающий, казалось, во все клетки тела.

Часа в два ночи что-то проскрежетало по борту и послышались глухие удары. В иллюминатор нижнего кубрика был виден полузатопленный разбитый корпус яхты с рухнувшей мачтой и перепутанными снастями, державшийся на воде только за счёт воздушных ящиков. Пришлось поднимать боцманскую команду, разбитую яхту оттолкнули за корму, где она сразу исчезла в снежной круговерти.

Рассвет был каким-то необычным – странный, мутно-жёлтый свет разливался повсюду, сквозь снежные заряды проглядывали размытые очертания ближних зданий портовых офисов, во многих окнах не было стекол, и шторы свободно полоскались, словно разноцветные флаги.

Ветер начал стихать лишь к полудню, сквозь рваные клочья туч робко проглянуло солнце, и только море долго не могло успокоиться, сотрясая волнолом мёртвой зыбью и фонтанами ледяных брызг. Но было ясно, что всё уже позади, и весь экипаж с ломами трудился на верхней палубе, скалывая лёд и приводя в порядок судно. В порту тоже появились люди и уборочные машины. Город медленно и привычно приходил в себя, а на следующий день уже ничто не напоминало о пронёсшемся урагане. Так же сияла золотом статуя Святой Девы на шпиле базилики, и так же мрачно возвышались на горизонте башни легендарного замка Иф.

Мистраль – обычное дело в этих местах, он регулярно, весной и осенью, напоминает людям, кто хозяин на Средиземном море, ежегодно собирая свою дань. Попадая в него, начинаешь ощущать, сколь мал и беспомощен человек, застигнутый стихией в своей железной скорлупке, и сколь снисходительна к нему природа, только лишь дав ему понять, кто есть кто в этом мире.

Старый медальон

Это был старинный медальон на почерневшей от времени серебряной цепочке. Он был закрыт, но Андрей знал, что в нём находится: выцветшая от времени детская фотография и локон детских белокурых волос. Немного подержав его на ладони, он медленно разжал руку, и медальон беззвучно канул в тёмную, слабо колышущуюся воду у Графской пристани. С чувством грусти и облегчения Андрей вышел на Приморский бульвар, постоял у памятника Нахимову и медленно пошёл к штабу севастопольской бригады вспомогательного флота, где ждал рейдовый катер.

Глядя на проплывающие мимо берега Северной бухты и белые скалы Инкермана, напротив которых находилась стоянка танкера «Владимир Колечицкий», Андрей вспоминал давнюю историю, связанную с этим медальоном…

Это было два года назад. Танкер вспомогательного флота ТОФ «Илим» уже неделю стоял на ремонте в Марселе, на заводе фирмы ASMP (Atelliers et Chantiers de Marseille Provence), располагавшемся в районе пригорода Мадраг. Судно находилось в старинном сухом доке, грузно повиснув на кильблоках, без винта и гребного вала. Борта по старинке со всех сторон были подпёрты брёвнами, по которым ночами шныряли здоровенные портовые крысы.

В соседнем доке, весь в огнях сварки и тучах пыли от пескоструйки, ремонтировался американский эсминец «Джонас Ингрэм».

На танкере работало человек тридцать французов, несколько югославов и арабов. Руководил работой главный инженер мсье Логотю, полный, жизнерадостный здоровяк с висячими усами, больше смахивавший на украинца, за что его втихомолку именовали Логотюком. А переводчиком был пожилой, за шестьдесят, худощавый хмурый мужчина Жорж Шестакофф, говоривший по-русски очень правильным, непривычным для моряков литературным языком, иногда вставляя в разговор совершенно непонятные, старомодные выражения. К своей работе он относился добросовестно, как, впрочем, и все французы, однако вёл себя с моряками очень сухо и сдержанно. Он охотно питался в кают-компании, обожал борщ, с любопытством прислушивался к разговорам, но в беседы никогда не вмешивался. И только однажды, когда, по русскому обычаю, обмывали удачную сделку по покупке голландской краски, выпил немного и разговорился.

Он был русским эмигрантом из «первой волны», родился в Севастополе, отец был мичманом на эсминце «Жаркий», а мать – сестрой милосердия в морском госпитале. Родители ушли вместе с врангелевским флотом в Бизерту, так что детство его до 1925 года прошло в каюте крейсера «Адмирал Корнилов». Во время войны он участвовал в подпольном Сопротивлении и даже немного повоевал вместе с американцами при штурме монастыря Нотр-дам-де-ля-Гард, превращённого немцами в укреплённый пункт.

Об этом он позднее рассказал на экскурсии в монастырь и даже показал на подбитый американский танк «Шерман», из которого помогал вытаскивать экипаж. Танк, превращённый в памятник, так и стоит на том же месте с пробоиной от снаряда в борту.

Однажды Жорж в трюме здорово порезал ладонь, и Андрею пришлось обработать и перевязать ему рану. Потом Жорж часто приходил к нему в амбулаторию, и они разговаривали о жизни, старательно обходя острые политические вопросы – время было такое.

Уже в конце ремонта, когда удачно прошли ходовые испытания и готовился прощальный ужин, необычно взволнованный Жорж пришёл к Андрею в каюту.

– Доктор, то, о чём я вас попрошу, будет не совсем обычно. Я уже пожилой человек, всю жизнь прожил во Франции, у меня семья, дети и внуки. Мой дом – Марсель, но всю жизнь я помнил, что я – русский. Конечно, в Россию меня не пустят, да и не к кому там ехать. Моя покойная матушка просила меня опустить в воду её медальон в Бизерте, на том месте, где стоял «Генерал Корнилов». Пять лет назад я съездил в Тунис и выполнил её последнюю волю. Теперь я прошу вас: опустите мой медальон в море в Севастополе. Отец мне говорил, что они на «Генерале Корнилове» отходили от Графской пристани. Папа всю жизнь тосковал о родине. Сейчас он рядом с матушкой лежит на православном кладбище в Эксе, в нашем семейном склепе. А внуки мои по-русски не говорят, им