Бандитская любовь - Мелания Соболева

назовет все ошибкой. Она этого не сказала. Но я разозлился, как последняя тварь. Потому что сам боялся услышать то, что и так чувствовал. Потому что хотел схватить ее за руку и никогда не отпускать. Но знаю — она этого не позволит.

"Ты ненавидишь меня" — ее последние слова. Они врезались под ребра. Если бы я мог взорваться тогда — я бы разлетелся на куски. Ненавижу? Да я, сука, все сделал, чтобы она была у меня на глазах каждый день. Да я не могу трахнуть других, потому что у меня не встает на них. Ненавижу?!

— Ну, смотри. Из погонял… — начал Костя, и я вынырнул из своих мыслей.

— Чайник. Помнишь такого? Шкет, который ходил зимой сразу в двух шапках, и рожа у него всегда красная, будто пьяный вусмерть.

Я кивнул. Помнил. Туповатый, безобидный, но все равно при своем стаде.

— Дальше… Ростик Медведь.

Я пожал плечами. Пустота. Тогда он был тенью, шел за старшими, не высовывался. Таких сотни.

— А ну и… Хирург.

Тишина. Слово врезалось, как нож.

Я поднял глаза на Костю. Лед.

Хирург.

Погоняло, которое нельзя было произносить спокойно. Слишком много за ним стояло. Кровь, страх, грязь. Человек, которого мы знали не по слухам, не по чужим рассказам, а слишком близко. Ближе, чем хотелось бы.

В горле пересохло. Я сжал кулак, костяшки побелели.

Глава 30

Леха

Я не знал, что этого ублюдка выпустили. Хирург. Отбитый наглухо, напрочь поехавший, у которого за спиной тележка судимостей и не одна — за все, что только можно представить: резня, грабежи, налеты, угрозы, похищения. В его досье можно было писать учебники по тому, как ломают людские жизни, и при этом эта сука сейчас на свободе. Сидит где-то, дышит, пьет свой самогон и строит планы, пока нормальные люди — кто еще остался жив — шарахаются по углам и ждут, когда эта мразь снова полезет им в глотку. И ох, как я уверен, что одна из моих проблем на сегодняшний день — именно он.

Слишком много совпадений. Угроза с мясокомбинатом, пацан с ножом, что накинулся на меня, чьи глаза говорили, что он готов на все. Подставы, странные тени за спиной, то, как город будто начал шептать мое имя снова. Все нитки, тянущиеся к одному клубку. Его почерк. Его грязные руки.

И я нутром чувствую — у него есть что-то на меня. Что-то, что он бережет, как козырь. Еще с тюрьмы. Потому что Хирург слишком хорошо знал меня. Слишком, блядь, досконально. От "а" до "я", как будто досье на меня вел. Всю мою биографию, все мои косяки, с кем общался, где спотыкался, какие дыры в броне. Я тогда еще думал: случайность? Хрен там. Подозревал всегда, что его посадили в то же крыло не просто так. Слишком часто он был рядом, слишком вовремя под руку попадался, слишком пристально смотрел. У него глаза были, как у хищника, что не торопится — просто изучает добычу, потому что уверен, что все равно сожрет.

Но что, мать его, ему нужно от меня сейчас? Чего он добивается? Почему снова вылез? Каким дерьмом я намазан, что эта муха не отлипает? Я не знал. Понятия не имел.

* * *

Кабинет Атамана встречал меня, как всегда, смесью табачного дыма, коньячного перегара и чужих бабских духов, что въелись в диваны и ковры, как плесень. Я кинул на стол папку с именами, и на самом верху, как черная метка, лежало одно — Хирург. Атаман прищурился, взял листок, прочитал и ухмыльнулся так, будто его собственные мысли вернулись к нему из прошлого.

— Ну вот и выкопали, — сказал он, раздавив бычок в пепельнице, полной таких же обугленных окурков. — Эту падаль я с восьмидесятых помню.

Я скрестил руки на груди, глядя на него внимательно.

— Расскажи.

Он хмыкнул, налил себе коньяку, выпил залпом, и только потом заговорил:

— В восемьдесят пятом он еще пацаном был, но уже тогда все говорили: башкой двинутый. Сначала шнырь, потом подсел на резню. Ему нож дай — он рад. Было два таких случая. Один в порту: завалил сторожа только за то, что тот не дал ящик с коньяком стащить. Второй — на танцах в клубе. Кто-то посмотрел на его телку не так. Он резанул парня прямо посреди танцпола, так что народ по углам попрятался. У него с детства кайф — резать. Не просто убить, не просто ударить. Нет. Его заводил момент, когда человек понимает, что ему пиздец, и начинает захлебываться своей кровью.

Атаман тяжело выдохнул, но в глазах плясали угли воспоминаний.

— Мы с ним еще в те времена начали вражду. Он тогда пытался пролезть к нам, в общак. А я его оттолкнул. Сказал, у нас свои порядки, для таких отморозков места нет. Вот с тех пор он меня терпеть не может. И, судя по всему, тебя теперь приплел к своим тараканьим играм.

— Думаешь, он сейчас все это двигает? — спросил я, чувствуя, как злоба внутри поднимается.

— Уверен, — кивнул Атаман. — У него есть зубы на всех, кого он считает виноватыми в том, что его не пустили в нашу систему. Он человек обиды, понял? Он живет только местью. Если взял в голову, что ты ему что-то должен, будет жрать тебя годами. Даже если это у него в голове выдумано.

Я сжал кулак на колене, кости хрустнули.

— Значит, пора его похоронить окончательно.

Атаман ухмыльнулся, но в его улыбке было больше тьмы, чем радости.

— С таким, Леха, аккуратно. Хирург не тот, кто на рожон лезет. Он как крыса — из углов, из подвалов, через людей, через тени. Он в лицо может и не появиться, а все равно тебе жизнь перевернет.

Я наклонился вперед, заглянул ему прямо в глаза.

— Ну ничего. Крыс тоже травят.

Атаман затушил сигарету, встал из-за стола и лениво махнул рукой в сторону двери. Через пару секунд в кабинет зашла женщина — лет тридцать, не больше. Черная рубашка сидела на ней, как влитая, широкие шелковые брюки струились при каждом шаге. Волосы собраны в строгий хвост, лицо спокойное, без улыбки. Взгляд ровный, холодный, будто она сюда пришла не работать, а выносить приговор.

Я скользнул по ней глазами, равнодушно, думая, что очередная из его баб. На первый взгляд — та же категория, что и те, что валяются у него по диванам, только без яркой помады и дешевых улыбок. Я хмыкнул и