Творчество - Павел Владимирович Виноградов

подвиг разведчика в некоем тоталитарном государстве, носящем узнаваемые черты Третьего Рейха, но «альтернативного», под названием Райх. Свинцовая диктатура и противостоящий ей практически в одиночку герой. В общем, «17 мгновений весны» (и оммажи этому роману действительно по тексту периодически возникают). Однако главгер, Юрген Хаген, — какой-то неправильный Штирлиц: вскоре выясняется, что он не только безнадёжно не готов к своей опасной миссии, но и… попросту не знает, в чём она заключается.

Первое время воспринимаешь Юргена примерно, как героя «Левой руки тьмы» Урсулы Ле Гуин — наивного землянина из утопического общества, пытающегося понять сложную и опасную сущность архаичного социума иной планеты, куда он заброшен в качестве резидента, и реалии которого всё время ставят его в тупик. Но, как выясняется, с героем «Пасифика» всё запущено куда больше.

Начать с того, что непонятно даже, что это за страна, на которую он якобы работает. Называется она Пасифик, и главгер воспринимает её как некую землю обетованную — идеальное пространство, рай, противопоставленный откровенному адищу Райха. Но позже читатель начинает подозревать, что Пасифик вовсе не принадлежит мрачной вселенной романа, а существует (если существует) где-то вне её. Хотя все герои уверены, что он тут, рядом, за глухой, но вполне реальной стеной, а Райх ведёт с ним торговлю и даже готовится вступить в войну.

Вот только «сеансы связи» Юргена с «центром» более напоминают какую-то странную медитацию. Или совещание безумца с голосами в собственной голове…

При этом Райх граничит не только с баснословным Пасификом, но и с инфернальной Территорией, куда герои стремятся за ответами на свои проклятые вопросы — словно сталкеры в Зону (более не Стругацких, а Тарковского). И это ещё более тёмная и опасная страна, чем сам Райх, на описание которого автор не пожалел траурных тонов — и чёрных, и всех оттенков серого:

«Есть же такие омерзительные, выморочные места, которые, кажется, сам чёрт создал, а потом плюнул от безнадёги, да так и оставил — гнить под мокрым снегом». Или: «Мир вдруг решил снять маску, и внезапно обнажил такую неприглядность, что только плюнуть да прикрыть срам, а нечем».

То есть, Райх зажат между Пасификом и Территорией, словно мир сей меж раем и адом. Но это весьма приблизительное сравнение, на самом деле, похоже, всё куда сложнее. Например, может быть, Территория — лишь тёмная изнанка Пасифика? Но не равняется ли в таком случае Пасифик самому Райху? Или Рейху…

Однако подробно идти по сюжету смысла нет, ибо, как ни парадоксально, сюжет в нем — вовсе не самое главное. Да, замешан он достаточно круто — герой участвует в закулисных интригах, сталкивается со здешними лидерами и людьми из сопротивления, попадает в острые ситуации, всё время находится на волосок от гибели. Но чем дальше, тем больше возникает ощущение, что всё это «не настоящее».

«Мне кажется, что я попал в какой-то страшный сон… Случайно. По ошибке. И никак мне из него не выбраться».

Но реальность постоянно прорывается в «ложную память» Райха, дразня словами и названиями, которых там нет и быть не может.

" — Вчера я придумал новое слово. Силезия. Ты знаешь, что такое «силезия»?

— Нет. А может, да. Лучше об этом не думать здесь. Ложная память".

Словно в стихотворении Рильке Todes-Erfahrung:

…и в разрыв

свет хлынул, шум, упала ветвь живая,

действительностью действо озарив…

Только свет этот ещё более жуток, чем призрачный сумрак Райха, ибо идёт он из его реального прототипа — Третьего Рейха, ужаса и хаоса Второй мировой… Романные похождения героя в вымышленном мире переплетаются с реальной глобальной трагедией. Он словно скитается между своими ипостасями — Юргена из Пасифика и Йоргена из нашего мира.

Схожим образом происходит и с персонажами — каждый из которых, даже третьестепенные, описаны добротно и тщательно. Но при этом основные герои словно бы сливаются, и порой трудно понять, идёт ли речь о Юргене, или о главном антагонисте — докторе Кальте, Зиме, гениальном учёном-изверге. А может эти двое, а ещё подручный Кальта Франц, убийца и лютый враг главгера, — всё это части одной личности, разрушающейся в диссоциативной психологической катастрофе?..

В «Пасифике» всё так — зыбкое, двоящееся и троящееся, распадающееся и вновь складывающаяся, но уже в новой конфигурации. Кажется, тут нет добра и зла, чёрное злодейство неотличимо от пламенной добродетели. Но это лишь иллюзия героя, который мечется по реальностям, стараясь избыть чувство вины, пытаясь доказать (кому?..) что он — «хороший человек». Хотя это, кажется, вовсе не так…

Тщетно его самооправдание — как и поиски сердца этого мира, его сокровенного смысла. Его не открывает даже некое письмо, которое герой ищет на Территории, как герои «Сталкера» ищут чудесную комнату, где есть ответы на все вопросы и исполняются все желания. Но в обоих случаях цель оказывается ложной.

Ближе к концу романа действие приобретает всё большую хаотичность, повторяется, пестрит флешбеками, в которых герой раз от раза оказывается в ином пласте бытия, умирает и воскресает. Это уже начинает напоминать жуткие и бессмысленные странствия героев романов Алена Роб-Грийе — проекцию во вне запутанных путей болезненного подсознания. И в этом, на мой взгляд, таится главный недостаток романа. Можно написать произведение на стыке жанров, но в таком случае следует придерживаться всех их законов. Которые порой взаимоисключающи: например, напряжённый военный экшен неважно сочетается с модернистскими приёмами — смутным потоком сознания и сюрреалистическими видениями (исключения бывают, но именно как исключения).

Да и не стоит молниеносно развивающееся действие описывать сложными красивыми фразами — от этого в немалой степени теряется темп. Вообще-то, подобная игра с читателем опасна — попросту может оттолкнуть его от романа, когда ему наскучит вникать в неявный смысл многозначительных фраз.

Однако повторюсь: несмотря на это «Пасифик» хочется читать до самого финала — и не только ради окончания истории. Этот текст затягивает, как тягучая медитативная музыка, волнительно медлительная, намекающая на сокрытые тайны, порой вспыхивающая ярким душевным всплеском от поразительно точных, филигранных образов:

«Любовь — это боль. Прожжённая дыра в сердечной ткани», «её улыбка была острой, как кромка молодого месяца», «он казался шахтёром, изнемогающим от оргазма: глаза закатились так, что виднелись одни белки, а из оскаленного рта нет-нет да выглядывал кончик языка», «тяжелые грозовые облака раздвинутся, явив маленький, тошнотворно правильный окатыш луны»…

К последней точке романа приходишь почти физически обессиленным от эмоционального напряжения, со взбудораженным созданием и ощущением причастности к чему-то важному.

На четыре советских буквы. Обзор сборника рассказов «СССР — 2061»

Идея