Творчество - Павел Владимирович Виноградов

адептов вымирания человечества. А может, и наоборот… В экстремистском движении «Живи настоящим!» парадоксальным образом сочетаются черты крайне правой ксенофобии и крайне левого либерализма — в полном соответствии с учением об антисистемах Льва Гумилёва, гласящим, что для носителей негативного мироощущения различия в идеологии вторичны. Они прекрасно могут находить язык с «политическим противником» — на почве общего жизнеотрицания. И мы легко узнаём в романе с одной стороны риторику ненавидящих «чужих» нацистов, а с другой — леваков, нынешних антифа, радфем и чайлдфри.

Сторонники этой идеологии (не обязательно члены движения — сочувствующие, вроде прабабушки Маевского, тоже) полагают, что искины были совершенно правы, лишив человечество возможности размножаться, и порицают деятельность хроноспасателей. Нарисованная автором атмосфера ненависти вокруг спасённых из прошлого, кстати, удивительно напоминает аналогичный конфликт обычных людей и телепатов у упомянутого Каттнера. От мирных протестов движение «Живи настоящим!» постепенно переходит к терактам, что тоже вполне жизненно. Левый дискурс всегда кончается насилием, в России во всяком случае: декабристы — народники — эсеры — большевики. А недавно мы наблюдали он-лайн дело «Сети»… В романе жертвами террористов становятся некоторые работники института и, наконец, Аркадий, так заканчивающий свою жизнь в XXIII веке.

Далее следует впечатляющий пример «тайми-вайми» — вспоминая забавное выражение из фантастического сериала «Доктор Кто», обозначающее различные парадоксы, возникающие при временных перемещениях. Аркадий из будущего следит за жизнью своих друзей двести лет назад, один раз даже не выдерживая и подавая о себе весть Эмме.

Тут уместно оговориться, что «Мир без границ» — не только временнАя фантастика и постапокалипсис, но и ещё образец «романа воспитания». Отрадно видеть, что этот жанр не исчез из отечественной литературы даже в эпоху разгула постмодернизма. Причем, эта история о взрослении обладает яркой романтической линий в виде любовного треугольника из трёх главных героев. Мнимая гибель Аркадия помогает Эмме сделать выбор между соперничающими за неё друзьями, и она связывает свою жизнь с Любимом (он, кстати, тоже спасен в младенчестве из XVII века, что подчёркивает его более лихой и порывистый по сравнению с уроженцами XXIII столетия характер).

Впрочем, автор не была бы женщиной, если бы не предоставила оставшемуся без пары Аркадию утешение — тоже при помощи весьма смелого «тайми-вайми». Но не станем спойлерами лишать читателей удовольствия…

Вообще-то, его, удовольствия, читатель получит немало: книга изобилует яркими запоминающимися эпизодами. Это и спасение людей на тонущем «Титанике» или на стоянке мезолитических охотников, и студенческая вечерника в мире, в котором нет детей, отчего веселье молодёжи подспудно окрашивается трагизмом. Это прекрасно выписанные сцены наблюдения Аркадия из будущего за друзьями, а особенно потрясающая кульминационная сцена его встречи с Эммой после смерти Любима.

И вот тут перед читателями наконец-то предстаёт во всём её величии главная идея романа. Аркадий сообщает подруге, что даже люди будущего не смогли спасти её мужа от гибели. Но тут на него сходит озарение — не всё потеряно, хроноспасение продолжится и в последующие времена:

«Возможно, где-нибудь совсем далеко, в совсем далеком будущем, через миллионы лет, найден способ забрать из прошлого всех вообще — тех, кто умер рано, и тех, кто прожил долгую жизнь, тех, кого в более ранних эпохах уже один раз забрали из прошлого, но кто потом тоже прожил недостаточно долго… Вообще всех, понимаешь?»

Эта гуманистическая идея куда более грандиозна, чем «импорт гениев» Булычёва или даже всеобщее воскресение в «Мире реки» Филипа Фармера. Первая имеет налёт некой общественной меркантильности, а цели реализаторов второй — этиков — весьма темны и даже подозрительны. У Минасян же всё предельно просто, без всяких подвохов и двусмысленностей, у неё императив людей будущего:

«Если я могу помочь, то обязан это сделать».

На первый взгляд идея романа лишь художественно отражает «Философию общего дела» русского космиста Николая Фёдорова, учение о преодолении смерти через «воскрешение отцов». Но, как сказано, автор — христианин, что явствует из той же «пророческой» речи Аркадия:

«И у нас у всех начнется новая жизнь, наверное, уже не на той Земле, которую мы знаем, под небом с совсем другими созвездиями. Наверное, это будет какая-то совсем другая жизнь…»

Это — парафраз стиха из Откровения Иоанна Богослова, Апокалипсиса:

«И увидел я новое небо и новую землю: ибо прежнее небо и прежняя земля миновали»…

И то, что станет с человечеством дальше — уже совсем другая История.

В поисках утраченного Пасифика

Рецензия на роман Рейнмастер «Пасифик»

Жанр этого произведения трудноопределим. Шпионский роман, антиутопия, военная драма?.. Местами вспоминаются более узкие поджанры, причём, не очень хорошо сочетаемые: стимпанк и французский «новый роман», постапокалипсис и сюрреализм…

Сложно, да. Но и само произведение сложное — может быть, даже чересчур. Оно имеет множество планов, векторов, подтекстов и смыслов, хитроумно взаимодействующих друг с другом — словно один из описанных в нём механизмов, изощрённых, зловещих, но не очень понятно, для чего предназначенных.

И вся эта удивительная конструкция погружена в континуум немецкой литературной традиции, заставляя подготовленного читателя всё время отмечать: вот этот образ — словно из Рильке, а эта коллизия будто сошла со страниц Гессе, а вот так воспринимал войну Ремарк, а это — из Гауфа, а тут — чистый Кафка…

Ещё один очевидный художественный источник произведения — нуар, не только литературный, но и кинематографический. А более узко — нуар опять же немецкий. Хмурый городской пейзаж, громоздящиеся тёмные здания, зловещие промзоны и лаборатории, постоянный туман, дождь и слякоть, мигающий неживой свет — вся эта депрессивная образность, усиливающая тревожный саспенс.

«Серый туман, состоящий из мельчайших водных брызг и пороха, наполнил улицы до краёв. Он поглотил прохожих, стёр очертания квадратных зданий, распластался по стеклу в тщетной попытке проникнуть внутрь и потушить светильники, слишком яркие для такого унылого утра».

Такие фразы, рисующие зримые картины, заставляют вспоминать кадры сериала Райнера Фасбиндера «Берлин, Александерплац» или более нового — «Вавилон-Берлин» Тома Тыквера по романам Фолькера Кучера.

Но одни лишь культурные ассоциации — а их можно вывести очень много — не в состоянии дать целостного представление о «Пасифике». Он демонстративно, я бы сказал, агрессивно выламывается из любой возможной схемы. Такова воля автора, но я затруднюсь сказать, идет она роману на пользу или нет. В конце концов читателю, возможно, надоест попадать в расставленные всюду по тексту смысловые ловушки, и он просто прекратит чтение. Или не прекратит — потому что желание узнать, чем всё закончится и что это, собственно, было, нарастает по мере прочтения. Спойлер: и не проходит после финала…

Однако завязка романа обманчиво проста: